Vadim Deruzhinsky » Пн май 03, 2010 8:09 pm
Kat Leo: «можно посоветовать представить переданную атмосферу боли, страха и безысходности ставшей вдруг реальностью в нашем Отечестве… чтобы понять, что «бродит» в великолитовском воображении ВД, и к чему ведут его концепты …»
Во-первых, «великолитовское воображение ВД» тут ни с какого боку, так как эти рассказы я писал в глубокой юности, когда не знал даже того, что такое «ВКЛ» и как сие странное слово расшифровывается. Я был тогда фанатичным русистом.
Так что, Kat Leo, вы просто предвзято относитесь к ВКЛ – и на меня эту свою предвзятость распространяете.
Во-вторых, вы читали «Война и мир», «Хождение по мукам», «Война», «Капитанская дочка», «Мцыри», «Тарас Бульба», «Бабий Яр»? Там вы тоже находите «низший астрал» и «Кишки, кровь, смерть, безысходность и мрак…»?
В таком случае вы хаете всю классическую литературу. А ее призвание – описывать как раз сложные и трагические моменты нашей жизни, что помогает понять суть Человека.
Дабы у вас не сложилось впечатления, что я писал исключительно в «мрачных тонах», помещаю еще один свой рассказ, более «веселый».
Вадим Деружинский
ЛИТЕРАТУРНАЯ МАШИНА
"Как много есть, дорогой товарищ Горацио, такой дряни, что и не снилось нашим мудрецам в ЦК", - проговорил себе Ленин зябкой весною 1922 года, при этом как-то странно глядя сквозь мерзлое окно на голый и неуютный двор Кремля. Именно тогда заметила первой Надежда Константиновна признаки тяжелой болезни Владимира Ильича; осенью наступило новое ухудшение его здоровья. Тревожно сжималось сердце, когда видела внезапную бледность, проступавшую как-то сразу на родном лице; очень скоро разгадала, почему вдруг Ильич стремился уйти в другую комнату небольшой кремлевской квартиры, поняла - это делается для того, чтобы не беспокоить близких. С болью в душе написала старому знакомому: "Вот и Владимир Ильич переработался, прямо надо сказать - надорвался на работе и много хворает" (Н.К. Крупская. Педагогические сочинения, т.11, стр.220.).
Обострения болезни перемежались периодами относительного благополучия, когда Владимир Ильич был по-прежнему бодр и деятелен. Но уже все чаще и больше - по требованию врачей – оставался он дома или уезжал в середине недели в Горки вместе с Надеждой Константиновной и Маняшей (М.И. Ульяновой), старавшимися делать вид, что так и надо, что ничего в этом нет необычного.
Отношения в семье Ульяновых были таковы, что всякая нарочитость исключалась совершенно. Даже тогда, когда Владимир Ильич был молчалив, расстроен, Надежда Константиновна не донимала его вопросами. "Я никогда не расспрашивала, - писала она позднее, - он сам всегда потом рассказывал, без вопросов" (Н.К. Крупская. Воспоминания о Ленине, стр.481.).
Так было и в то, становившееся с каждым месяцем все более трудным, время. Большой человеческий такт и величайшая скромность не позволили Надежде Константиновне написать что-либо о ее состоянии в период болезни Владимира Ильича, о разговорах, которые велись ими тогда. Лишь несколько скупых строк в письмах самым близким людям, отдельные фразы в речах и статьях по поводу последних трудов Владимира Ильича да некоторые свидетельства его секретарей и медиков дают представление о том, что пережила Надежда Константиновна, когда обрушилось на ее плечи невыносимое горе - смертельная болезнь самого близкого и дорогого человека. Эти же скупые документы говорят о безграничном мужестве Надежды Константиновны, ее несгибаемой воле, полном самоотречении, которые дали ей силы и возможность облегчить страдания Владимира Ильича в последние месяцы его жизни.
Вождь мирового пролетариата больше молчал и к назойливости персонала вкупе с Надеждой Константиновной относился с крайним раздражением. "Ведь и так знают, что помру, - думал себе он. - Что же они работать мне не дают? Тупицы". Ему хотелось почитать текущую прессу, дописать несколько статей, сделать еще кое-что архиважное, историческое и настоятельно необходимое, но все это было ему запрещено. Разрешено же было только одно: сидеть вот в этом кресле и слушать, как Надежда Константиновна читает ему Горького.
А занятие это было скучным и невыносимым. Хоть порою горьковский слог и удивлял гиганта человеческой мысли, но чаще Ильич нетерпеливо елозил в своем кресле или же, напротив, становился задумчив и мрачен, и в голову приходила странная мысль взять Горького да и расстрелять.
Надежда Константиновна в такие минуты с тревогой поглядывала на Владимира Ильича и жалела о том, что разрешала ему в свое время так чрезмерно много работать, но более всего жалела, что никогда не противилась его вредной привычке есть мухоморы. Конечно, у всякого человека бывают свои странности. И такую маленькую слабинку Ильич себе позволить конечно мог. Как-никак: вождь мирового пролетариата, почему бы ему один-другой мухомор и не съесть? Однако вот как все боком вышло.
Видя, что Горький Ильича приводит в уныние, Надежда Константиновна как-то осмелилась и сказала:
- Мне, Володенька, сообщили, что на Путиловском заводе рабочие собрали специально для их любимого, родного Ильича эдакую литературную машину. По чертежам инженера Гарина. Машина та, говорят, сама рассказы пишет и стихи всякие. Просят тебе показать.
- А что? - оживился друг детей. - Очень даже любопытно. Как ты, Наденька, сказала, зовут инженер'а? Гар'ин?
- Гарин. Инженер Гарин.
Владимир Ильич наморщил лоб мыслителя, явно пытаясь что-то припомнить.
- А не тот ли это Гар'ин, пр'оэкт гипер'болоида котор'ого я видел в шестнадцатом году? Очень, очень занятный изобр'етатель. Изволь пр'игласить, Наденька. Весьма буду р'ад.
* * *
Инженер Гарин оказался человеком высоким, худым и явным монархистом.
- Вы не евр’ей?
- Нет, - ответил Гарин. - Но сочувствую.
- Скажите честно, вас пр'едупр'едили, чтобы мы не устр'аивали никаких дискуссий? А я и не буду настаивать. Ведь вы р'аботаете на Советскую власть?
- Да.
- А почему? Вы не боитесь, батенька, что вас р'асстр'еляют?
- Боюсь.
- И пр'авильно боитесь. Но Советской власти нужны инженер'ы. Пусть даже монар'хисты. До тех пор', пока пр'олетар'иат не получит обр'азования и опыт и сам из своих р'ядов не выр'астит своих инженер'ов. Показывайте свою машину.
Инженер Гарин очень долго ждал этого дня. Встреча с Лениным - огромное событие в жизни любого человека, кем бы он ни был. И Гарин пытался запомнить все - тихую, спокойную обстановку этого большого дома, узкие с хитрым прищуром глаза гения гениев всех времен и народов, ощущение тепла и уюта, столь необычное в это голодное, гнойное, пропахшее кровью и горем время.
- Владимир Ильич, - начал Гарин. - Над этой машиной я работал десять лет. Peut-etre, она не настолько совершенна, насколько я хотел бы ее видеть, но в ней - вся моя душа, весь смысл жизни моей...
- Слова, батенька. Все слова. В чем пр'инцип?
- Ага. Принцип, - Гарина, пожалуй, немного смутила напористость Ильича, и он снова попытался собраться с мыслями. – Я часто думал: в чем разница между жизнью и искусством? Жизнь линейна, непредсказуема и неповторяема. Искусство же - в широком смысле - вечно. Труды Пушкина существуют, а сам автор, напротив, возвернулся в прах: в реальности он - лишь разрозненные атомы, опознать которые не сумеет никто.
Но с точки зрения конкретного человека это не имеет никакого значения. Например, вы впервые читаете, скажем, того же "Онегина". При восприятии произведения система ваших переживаний линейна, непредсказуема для вас и неповторяема. Она - копия жизни, особая реальность. Истинное искусство способно так же влиять на вашу судьбу, как и реальные события. С этой точки зрения искусство - так же реально, как и сама жизнь.
- Вы сообр'ажаете apriori, - отозвался Владимир Ильич. - Если будете р'азбир'аться в каждом, запутаетесь, как в сетке. Да-с. Но ход ваших мыслей мне нр'авится. Не кажется ли вам, что если искусство оказывает такое р'еальное влияние на жизнь, то самое величайшее из всех искусств - это...
- Кино? - догадался Гарин.
- Нет. Мар'ксизм. Мар'ксизм, батенька. Именно он изменил мир' настолько, насколько не могло его изменить ничто др'угое.
Быстрота и живость ума Владимира Ильича были поразительны и повергали в трепет.
- Не буду спорить, - охотно согласился Гарин. – Марксизм - это хорошо. Но мы беседуем об искусстве.
- Да-с, пр'одолжайте, конечно, - сказал самый человечный человек.
- Вот почему, - продолжал инженер Гарин, - я всегда придавал такое значение искусству. Но обязательно полагал, что искусство должно быть правдивым. Ибо оно, в противном случае, будет служить злу.
- Да, да, - поддержал эту мысль Ильич. - Именно пр'авдивым. Пр'олетар'ское искусство всегда пр'авдиво. Бур'жуазное всегда ложно.
- Вот-вот. Я создал машину, которая видит реальность такой, какая она есть. Это литературная машина. Она способна сама писать стихи, пьесы, прозу. На уровне среднего литератора. Не так уж сложно было научить ее складывать слова. Это арифметика. Вся суть в правде. Вот ее центральный нерв - правда.
- Газета "Пр'авда"?
- При чем здесь газета? Я хочу сказать, что вся суть моего открытия в том, что я научил машину писать объективно.
- Хм, - коммунист №1 сощурил глаза и откинулся в кресле. - Интер'есно. Вы хотите сказать, что можете писать с помощью этой вашей штуки любую антисоветчину, а если ЧК будет искать автор'а, то виноватой окажется куча железа?
Инженер Гарин прямо-таки опешил.
- Ну что вы, Владимир Ильич! Какая антисоветчина? Упаси Господь! Если хотите, можете сейчас же сами ее испытать.
- Согласен. По-моему, как р'аз пр'ишло самое вр'емя.
Вождь хлопнул пару раз в ладоши, и в комнате появились два путиловских рабочих - тощие, бледные, до смерти напуганные. Они несли механизм, который со всей очевидностью и являлся литературной машиной инженера Гарина. Оставив машину на чайном столе, рабочие, спотыкаясь, удалились.
Гарин, встав, подошел к столу.
- Как видите, - пояснил он, - это с виду простой механизм, напоминающий обыкновенную рулетку...
- Как же, как же, - встрепенулся Владимир Ильич. – Весьма знакома.
Ему вспомнилась Фани Каплан, Германия и германская военная разведка, финансировавшая в семнадцатом году революцию в России.
- С виду это - обыкновенная рулетка, - продолжал Гарин. - Вот сюда вкладываются данные... Затем рулетка раскручивается... Работает генератор случайных чисел... И через пару минут машина выдает результат. Все очень просто.
- Действительно пр'осто, - заметил Ленин. - Так давайте же испр'обуем.
- А что бы вы хотели, Владимир Ильич? Какое произведение?
- Ну... - потянул Ильич, - немножко... поэтическое. Задор'ное что-нибудь. Я бы даже сказал - оптимистическое... весеннее. И - р'ади экспер'имента - пр'о меня.
- Хорошо, Владимир Ильич, - ответил Гарин и склонился над машиной.
В эту минуту в комнату вошла Надежда Константиновна. На подносе она несла лекарство и стаканчик чаю с тяжелой миской желтого в слезах меда.
- Надюша, - сказал ей Ленин, засыпая в себя порошок, - сейчас инженер' Гар'ин сделает на своей машине литер'атур'ное пр'оизведение.
- О чем? - поинтересовалась Надежда Константиновна.
- Обо мне.
- Тогда я останусь.
И она действительно осталась, присев на краешек дивана и продолжая так же держать на вытянутых руках пустой поднос.
В литературной машине, между тем, что-то закрутилось, зашипело, барахтались какие-то колесики, и наконец механизм замер и выдавил из себя трескучий и приторный голос:
- Произведение о товарище Владимире Ильиче Ленине.
И машина добавила:
- Как и заказывали.
Вслед за тем настала пауза. Инженер Гарин взглянул с нескрываемой гордостью и триумфом на Владимира Ильича, затем на Надежду Константиновну, и все обратились в слух.
- "Весенние метаморфозы", - провозгласила высокопарно машина, помолчала с минуту, а потом продолжила: - Весна, она прекрасна так в начале мая. Так чувствуешь себя, как будто сбросил лет десяток, и долгий сон дурной зимы порвался в клочья ароматом цветов и трав, пьянящих вдруг, лишь только видишь их вокруг, - и слезы льешь от умиленья. Природы чудной воскресенье несет на крыльях нам Весна: мы пробуждаемся от сна. Смеемся глупо, без причины, вдыхая сладкий воздух дня, и теплый ветерок, любя, шевелит слипшиеся кудри вчерашних пасынков Зимы, ко свету вышедших со тьмы. Вот и настало пробужденье. Пора бы нам устроить бал. Пока задор наш не пропал...
Голос умолк, а Ильич с восторгом покачал головой и воскликнул:
- Замечательно! Вот он - гений р'усской инженер'ии!
А Надежда Константиновна удивленно пожала плечами:
- Как? Неужели все это придумала машина?
Гарин покраснел от удовольствия. Редко когда ему случалось услышать такую высокую похвалу.
Машина, между тем, продолжала. И продолжение это имело совсем иные ноты:
- Так думал Ленин молодой, ступая неспеша домой, в кармане мелочью звеня и радуясь началу дня. Вся ночь прошла в большой работе по подготовке мятежа. Но голова была свежа, и мыслей дельных было много, и в дымке утренней дорога бодрила дух и в даль звала. У перекрестка он вздохнул, штаны со скуки потянул, замедлил шаг, остановился. Зевнув, слегка перекрестился, и, посмотрев по сторонам, ответил вдруг себе он сам: "Что толку в этой болтовне? Скорей карету дайте мне!".
Сказав все это, прибор замолчал.
Молчали и все остальные.
Наконец Владимир Ильич побарабанил пальцами по креслу и кратко заметил:
- Плохо.
Тут, оказалось, и Надежда Константиновна обрела дар речи:
- Да это же кощунство какое! - закричала она, прыская слюной в лицо Гарину. - Как вы смеете?! Да вы - контрик недобитый! Вы... вы... вы знаете, что с вами будет?
Гарин знал. Он знал это давно, еще с тех пор, как большевики захватили в России власть. Потому особенно не нервничал и на происшедшее смотрел спокойно.
- Чего вы горячитесь? - спросил он. - Это всего лишь машина. Металл. Кусок железа.
- Ага, - встрепенулась Крупская. - Вы думаете: кусок железа - и взятки гладки? Нет уж! Отвечать придется по всей строгости трибунала!
- Успокойся, Надюша, - коснулся ее плеча дедушка Ленин. - Это техника. А всякая техника пр'инадлежит человеку. Скажите, - обратился он затем к Гарину, сощурив свои добрые, голубые глаза, - а что ваша машина может р'ассказать пр'о большевиков?
- Про большевиков? - пожал плечами Гарин. – Сейчас посмотрим...
Он снова склонился над прибором, и снова раздалось какое-то шипение, постукивание, позвякивание, которое вдруг оборвалось холодным, торжествующим голосом машины:
- Про большевиков.
И все замерли.
- Куем орала на мечи.
Не люди мы, а кирпичи великой стройки светлой жизни для тех, кто нищ, убог и сер. Кровавый путь кровавых мер ведет нелепо и зазря непоправимою бедой, и кровицей своей родной умыта мертвая земля. КОНЕЦ ВСЕМУ.
Начало зла.
Гарин упал на колени.
- Ильич, дорогой, пощади! Не ведает она, что пишет! Это я виноват! Я один!
- А машина-то ваша антисоветская, - сощурился Бланк-Гросшопф.
- Ну конечно! Ведь я сразу сказал, что она правду пишет. Пусть меня стреляют, пусть вешают, как других, за челюсть на столбе телеграфном, только ее пощади! Не виноватая она.
- А что, - улыбнулся гуманист, - вот вам спр'авка, - он тут же чиркнул на колене записку, - отдадите ее коменданту, и по ней вас и вашу семью р'асстр'еляют сегодня. А машину мы оставим. Пусть она наобор'от р'аботает. Гор'ькому она понр'авится.
Погрустнел тогда Гарин. Не к тому он шел всю свою жизнь.
А жизнь - это не шутка, господа.