НАШЕ ЛИТЕРАТУРНОЕ ТВОРЧЕСТВО

Модераторы: Vadim Deruzhinsky, Andrey Ladyzhenko, Станислав Матвеев, Pavel

Сообщение Guardian Angel » Вт сен 28, 2010 10:27 pm

Даже не знаю... читаю мало, времени нету(
А так Пауло Коэльо, Карнеги...ну и классику частично
Аватара пользователя
Guardian Angel
 
Сообщения: 3
Зарегистрирован: Вт сен 28, 2010 7:02 pm
Откуда: Skidel

Сообщение goward » Вс окт 10, 2010 8:44 pm

В книжных магазинах в Минске встречал литературные произведения Вадим вашего личного друга Михаила Голденкова. Очень интересно - думаю стоит почитать.
goward
Модератор
 
Сообщения: 2897
Зарегистрирован: Вс июл 08, 2007 2:27 pm
Откуда: Менск

Сообщение Vadim Deruzhinsky » Вс окт 10, 2010 10:23 pm

goward: «В книжных магазинах в Минске встречал литературные произведения Вадим вашего личного друга Михаила Голденкова. Очень интересно - думаю стоит почитать».

Да, книжные магазины заставлены его историческими романами, в том числе ведущие московские издательства их издавали («Щит Рюрика» (ЭКСМО) и другие романы).

Сейчас Михаил закончил работу над романом о Самуэле Кмитице (Кмитиче, персонаже также произведений польского писателя Генриха Сенкевича) – эпохи войны 1654-1667 годов с Московией. Кое в чем просил моей помощи в работе над произведением.

Еще этим летом Михаил перевел на английский язык для издания в Канаде два детективных романа нашего бессменного генерал-губернатора писателей Беларуси Чергинца. Вот уж загадка – пойдут ли детективные романы этого функционера беларуской политики у американских читателей. Да еще в переводе Михаила. Но посмотрим…
Аватара пользователя
Vadim Deruzhinsky
Модератор
 
Сообщения: 9282
Зарегистрирован: Вс дек 24, 2006 8:15 pm
Откуда: Минск

Сообщение DeadlY » Вс окт 10, 2010 10:31 pm

Vadim Deruzhinsky писал(а):Еще этим летом Михаил перевел на английский язык для издания в Канаде два детективных романа нашего бессменного генерал-губернатора писателей Беларуси Чергинца. Вот уж загадка – пойдут ли детективные романы этого функционера беларуской политики у американских читателей. Да еще в переводе Михаила. Но посмотрим…


Уж ни этот ли "детективный роман"?

"Застелив диван, он лег на него и рассматривал медленно приближающуюся к нему Монику. Она была хороша!

Чуть полноватое тело было стройным, живот подтянут, груди как два полных комка. Она двигалась к нему, покачивая бедрами, а он с удовольствием откровенно рассматривал каждую часть ее нежного тела. Макоули лег поудобнее на спину. Она поняла, что он хочет, и, присев на корточки, начала целовать его шею, грудь, живот, бедра…

Гимеев нож Джона готов был лопнуть от приятного напряжения, и он тихо сказал: Ты - сверху!" :oops:

http://news.open.by/culture/21388

:lol:
DeadlY
 

Сообщение goward » Вс окт 10, 2010 10:54 pm

DeadlY писал(а):
Vadim Deruzhinsky писал(а):Еще этим летом Михаил перевел на английский язык для издания в Канаде два детективных романа нашего бессменного генерал-губернатора писателей Беларуси Чергинца. Вот уж загадка – пойдут ли детективные романы этого функционера беларуской политики у американских читателей. Да еще в переводе Михаила. Но посмотрим…


Уж ни этот ли "детективный роман"?

"Застелив диван, он лег на него и рассматривал медленно приближающуюся к нему Монику. Она была хороша!

Чуть полноватое тело было стройным, живот подтянут, груди как два полных комка. Она двигалась к нему, покачивая бедрами, а он с удовольствием откровенно рассматривал каждую часть ее нежного тела. Макоули лег поудобнее на спину. Она поняла, что он хочет, и, присев на корточки, начала целовать его шею, грудь, живот, бедра…

Гимеев нож Джона готов был лопнуть от приятного напряжения, и он тихо сказал: Ты - сверху!" :oops:

http://news.open.by/culture/21388

:lol:



:lol: :lol: :lol: :lol: :lol: :lol:
goward
Модератор
 
Сообщения: 2897
Зарегистрирован: Вс июл 08, 2007 2:27 pm
Откуда: Менск

Сообщение Vadim Deruzhinsky » Вс окт 10, 2010 11:10 pm

DeadlY: «Уж ни этот ли "детективный роман"?»

Вот чего не знаю – того не знаю. Не читал.

«груди как два полных комка»

Это я не считаю литературой.

Комок может быть только в горле у читателя – с инсультом от таких «литературных» фраз.
Последний раз редактировалось Vadim Deruzhinsky Пн окт 11, 2010 11:29 pm, всего редактировалось 1 раз.
Аватара пользователя
Vadim Deruzhinsky
Модератор
 
Сообщения: 9282
Зарегистрирован: Вс дек 24, 2006 8:15 pm
Откуда: Минск

Сообщение goward » Пн окт 11, 2010 12:04 am

По мне так в литературе можна обойтись и без описания этих сцен . Для чего они вообще нужны ? :D
goward
Модератор
 
Сообщения: 2897
Зарегистрирован: Вс июл 08, 2007 2:27 pm
Откуда: Менск

Сообщение Vadim Deruzhinsky » Пн окт 11, 2010 11:20 pm

goward: «По мне так в литературе можна обойтись и без описания этих сцен . Для чего они вообще нужны ?»

Мое мнение – это четкий признак графомании. У настоящего писателя каждое слово, буква, запятая – часть создания ВИРТУАЛЬНОЙ РЕАЛЬНОСТИ для читателя. И только графоманы этого не понимают и не признают. Во всяком случае, я пытался этому следовать.

Вот отрывок из моего рассказа «Рефлексы вынутого глаза» (отрывок потому, что его до конца так и не набрал из рукописи в компьютер, рассказ целиком на бумаге). Написал в 1989 году.

ВАДИМ В. ДЕРУЖИНСКИЙ

РЕФЛЕКСЫ ВЫНУТОГО ГЛАЗА


Жарким июльским днем 1885 года из N., уездного города Z-кой губернии, катила по почтовому тракту старая безрессорная бричка.
Плакали чибисы. Воздух был неподвижен и уныл, и лишь редкий ветерок касался лениво стоящих вдоль дороги верб, да шелестел изредка в густом бурьяне и дикой конопле. Далеко впереди еле были видны ветряные мельницы и белые колокольни какой-то деревни; за ней тянулись бесконечно холмы с зелеными ивами и усадьбами, а еще дальше, за старой церковью, синела река, и за нею туманилась даль. Все остальное было небом - небом без единого облачка, голубо-глубоким, непоправимо бесконечным, в котором терялся и тонул взгляд; и полуденное солнце, ленивое и сытое, едва держалось в знойном небе и давило с неба своей тяжестью.
Сутулый кучер молчал всю дорогу. Путник, которого он вез, не располагал к разговору. Это был господин лет тридцати, равнодушный и молчаливый, с простым, незапоминающимся лицом. В его взгляде чувствовалась какая-то отчужденность и отсутствие всякого интереса; одет же он был во все черное, богато и со вкусом, и человек знающий сразу узнавал в нем дыхание столицы. Так и было оно: еще не прошло и недели, как господин Брокман прибыл из Санкт-Петербурга.
Скоро показались тополи, сад, потом крыши старой усадьбы, и открылся вид на поместье отставного полковника Саратова.
- Приехали, барин, - подал голос кучер.
Когда подъезжали ко двору, послышался собачий лай. Несколько овчарок, выскочив внезапно словно из засады, бросились с воющим лаем навстречу бричке, окружили ее, подняв хриплый и свирепый рев. Лошади сжались, подали назад, а кучер, злорадно хрякнув, выбрал момент и, перегнувшись, хлестнул кнутом по овчарке. Псы захрипели еще пуще.
Откуда-то сбоку, со стороны конюшни и амбаров, появились вдруг два дюжих мужика, служившие, по-видимому, конюхами. Уняв собак, они поволокли их в другой конец двора.
И тут Брокман увидел на крыльце усадьбы пожилого брюнета с бакенами, в шелковом домашнем халате и мягких туфлях. Вслед за ним на шум вышла молодая горничная с испуганным лицом.
Изобразив губами подобие улыбки, Брокман шагнул с брички, которая жалобно заскрипела, забрал свой саквояж с тростью и белыми лайковыми перчатками и направился уверенно и спокойно навстречу брюнету.
- Как! - вскинул брови тот, и глаза его засветились искренней радостью. - Вот не ожидал! Вот сюрприз! Значит, вы приняли-таки мое приглашение побывать у меня, Александр Нилович!
- Брат ваш, Николай Кузьмич Викулов, так настоятельно уговаривал меня, что отказаться я не посмел, - склонил голову Брокман. – И вот я у вас.
- Это верно, - ответил Саратов. - Брат уговаривать умеет. Вы не представляете, как я хотел с вами встретиться. Такие люди, как вы, в нашей глуши - редкость чудеснейшая...
И это было правдой. Вот уже девять лет, как Андрей Павлович Саратов, отставной полковник медицинской службы, отошел от дел и поселился тут, в Сотино, в десяти верстах от городка N. Провинциальная жизнь скучна, и, когда Саратов узнал от своего брата, городского судьи, что в город приехал инкогнито миллионер-золотодобытчик и магистр масонской ложи Великий Запад Народов России Александр Нилович Брокман, отставной полковник захотел пригласить его к себе в поместье.
Господин Брокман во многом был фигурой таинственной и среди дам высшего света слыл петербургским Монте-Кристо. О происхождении его сказочного богатства ходили разные слухи; большинство полагало, что свое состояние он сделал на золотых приисках в Сибири, где владел несколькими золотодобывающими заводами. Поговаривали также, что с недавних пор он вхож в семью императора, что, впрочем, могло быть преувеличением. О том же, что он являлся магистром тайной ложи, знали только немногие, главным образом - братья-каменщики. Знал об этом и Саратов, поскольку в Английском клубе, членом которого он состоял, масоны обрели известное влияние и готовили Саратова к вступлению в братство. Господин Брокман являлся персоной настолько влиятельной и значительной, что безызвестный отставной полковник Саратов, живущий к тому же в провинции глухой и скучной, не мог бы и надеяться на встречу с ним, не имея на то каких-то особых, веских оснований.
Основания, однако, были.

* * *

- Здравствуйте, пожалуйста, - говорил Андрей Павлович, проводя Брокмана в дом. - Очень, очень рад видеть такого приятного гостя. Пойдемте, я представлю вас своей благоверной.
Хозяин был радушен и выглядел человеком веселым, хотя в его глазах Брокман безошибочно прочел какое-то скрытое внутреннее беспокойство.
Жена Саратова, Анастасия Ивановна, оказалась женщиной приветливой и общительной, трогательно гостеприимной, и Брокман подумал, что своим благополучием и уютом эта семья обязана именно ей.
Затем Брокману представили дочь Саратова, Екатерину Андреевну, 18-летнюю девушку, очень похожую на мать, такую же худощавую и миловидную. Выражение у нее было еще детское и талия тонкая, нежная. Девушка казалась смущенной и боялась поднять на заезжую знаменитость красивые, с длинными ресницами, зеленые глаза. Впрочем, Брокман отметил это про себя машинально, без интереса.
- Вы как раз вовремя, - улыбнулся Андрей Павлович. - Мы только что собирались отужинать. Палагея!
Появилась горничная - та самая молодая женщина, которую Брокман видел на крыльце.
- Палагея! Александр Нилович, наш гость, отужинает с нами. А после ужина подготовь ему постель и комнату в правом крыле.
Брокман осмотрелся. Комнаты были обставлены не богато, но со вкусом. В углу гостиной стоял старый немецкий рояль, за которым дочь Саратова, Екатерина Андреевна, занималась музыкой; затем гость оглядел картины на стенах. На картинах, написанных масляными красками, в золотых рамах, были виды Крыма, штормящее море с корабликами, обильные натюрморты и что-то еще.
- Недурственно, - тихо похвалил Брокман, и на его губах отразилась та же странная улыбка.
- Правда? Вам нравится? - обрадовался Андрей Павлович.

* * *

На ужин позвали соседку, помещицу Серебрякову.
Стол был большой, со множеством закусок и вин. Пили мадеру. К ужину подавали стерлядь, раков, куриные котлеты и компот.
- Как это удивительно, - говорила Анастасия Ивановна, - что вы, Александр Нилович, оказались в наших краях.
- Совсем для меня случайно, - отвечал Брокман. - В город N я заехал навестить моего старого друга, вспомнить проведенную вместе молодость... Городской судья, Николай Кузьмич Викулов, неожиданно для меня передал просьбу от вашего супруга, Андрея Павловича, побывать в Сотино. Один день у меня оставался свободным - и вот я приехал. Однако завтра я выезжаю в столицу. Николай Кузьмич сказал мне, что у вас ко мне дело, - и Брокман взглянул на отставного полковника.
Тот ответил быстрым взглядом:
- Да. Действительно. Но об этом потом.
Затем разговор зашел о столичной жизни. Дамы, страстные читательницы разделов светской хроники столичных и провинциальных журналов, проявили здесь свою осведомленность. Они живо интересовались подробностями интриг среди знатных вельмож и сожалели о своей скучной провинциальной жизни. Брокман рассказывал охотно и непринужденно. Его восторженно слушали.
Андрей Павлович больше молчал и с интересом изучал лицо Брокмана. Было в нем что-то необычное. На первый взгляд - ничего особенного, ничего странного, ничего примечательного. Такое лицо нельзя было назвать ни красивым, ни уродливым. Но выражение серых тусклых глаз, почти немигающих и холодных, казалось на удивление лишенным мысли и каким-то отсутствующим.
"Ему скучно, - подумал Саратов. - Ему скучно наше общество".
Потом как-то сам собой разговор зашел об общих материях.
- Просвещение необходимо, но оно преждевременно для народа, - говорила помещица Серебрякова, когда подавали кофе с ликерами.
Андрей Павлович не вникал в суть беседы. До самого конца ужина он оставался погруженным в свои мысли. После того, как Екатерина Андреевна сыграла гостям на рояле, он предложил Брокману уединиться с ним в кабинете.

* * *

Вечерело...
Отставной полковник и магистр поднялись в кабинет, находившийся на втором этаже усадьбы. Саратов зажег свечи, но они освещали лишь широкий письменный стол и часть библиотеки; все остальное в комнате тонуло в мягком сумраке, и только угадывались своими очертаниями темные кресла, и мерцали бликами свечей стволы винчестеров в застекленном шкафу. Из открытого окна потягивало со двора сиренью, а багровая луна казалась хмурой и больной, и мгла была гуще, и даль мутнее.
В тишине постукивал размерно маятник часов»

Конец того, что я набрал в компьютер из своей рукописи.

Рассказ, замечу, по своему сюжету в одном ряду с рассказами Стивена Кинга и Дина Кунца (рассказ ужасов, триллер).

Но это я написал еще в СССР.
Последний раз редактировалось Vadim Deruzhinsky Вт окт 12, 2010 6:29 pm, всего редактировалось 1 раз.
Аватара пользователя
Vadim Deruzhinsky
Модератор
 
Сообщения: 9282
Зарегистрирован: Вс дек 24, 2006 8:15 pm
Откуда: Минск

Сообщение goward » Вт окт 12, 2010 12:11 am

Не поверите, как только начал читать так сразу возникла первая ассоциация с Чеховым. В конце вы меня в этом смысле просто срубили на корню говоря о том же самом. :D

Ладно, ждем ваших новых романом. Что-нибудь уже имеется в наличии? Может быть какие-нибудь главы выложите похвастаться?
goward
Модератор
 
Сообщения: 2897
Зарегистрирован: Вс июл 08, 2007 2:27 pm
Откуда: Менск

Сообщение ..ANGEL.. » Сб окт 23, 2010 5:26 pm

Нащёл на украинском сайтеалт-историков, автор неизвестен, но проиведение серьёзное.... Олег Игнатьевич Краснов был образцовым строителем коммунизма: перевыполнял план, до седьмого пота трудился на субботниках, смело выступал на партийных собраниях с критикой и рациональными предложениями, ночами выходил на патруль народным дружинником, умело и точно цитировал Сталина и тезисы последнего партийного съезда. В своём КБ он всегда был на виду, и его фото висело на доске почёта годами. Но была в нём одна небольшая червоточина...
В глубине души он люто, бешено ненавидел коммуняк, кровавую гэбню и товарища Иосифа Виссарионовича Сталина лично и всячески стремился их уничтожить.
Корень этого чудовищного лицемерия крылся в его антинародном, буржуазном происхождении. Родом Олег Игнатьевич был из московского первогильдейского купечества, успел окончить лучшее из столичных реальных училищ и даже жениться на благородной девице Ксении Ильиничне Уваровой, как жахнула Революция, и страна занялась пожаром гражданской войны. И всё же чета Красновых выжила, хоть и лишилась всего фамильного имущества, но главное было сделано - новые имена, новые паспорта, новое пролетарское происхождение и уплотнённая однокомнатная квартира на окраине Москвы, где кроме них были расквартированы девять революционных матросов.
Он стал инженером-чертёжником на заводе, она - учительницей литературы и русского языка в школе-интернате. Было очень тяжело, особенно первые, военные годы, но, как, к своему немалому удовлетворению, обнаружил Олег Игнатьевич, обезопасить себя было довольно просто. Достаточно было всегда находиться в курсе текущих политических установок Партии, не выделываться перед соседями и даже немного доносительствовать самому - ровно настолько, чтобы проявлять пролетарскую бдительность на местах. Получалось у него замечательно, а с началом НЭП он даже начал подумывать, что и в государстве большевиков можно жить по-человечески, но крещенскими морозами грянула реакция - частные лавочки прикрыли, чёрный воронки замелькали по вечерним улицам города. Наступил суровый 1926 год.
Тут-то и прорвалось, где тонко. Ксении Ильиничне приходилось куда как сложнее мужа. В отличие от него в ней буквально проступала порода. Если в Олеге Игнатьевиче поколения купцов закрепили ухватистость, житейскую дальнозоркость и искусство адаптироваться к любому общественному устройству, то потомственной дворянке так и не удалось изжить из себя ни особую стать, ни утончённое изящество духа, ни интеллигентную манеру общения. Отчасти её спасало то, что она была учительницей, и учительницей не чего-нибудь, а русского языка и литературы, так что вынужденное знакомство с проклятым культурным наследием царизма делало её в чужих глазах скорее невольною жертвою выбранной профессии, чем сознательным носителем чуждых и опасных для Советской Родины идеалов. К тому мужем её был ни кто-нибудь, а товарищ Краснов - трудовик, передовик, большевик, который бы уж точно раскусил врага народа в собственной жене, будь оно так.
И всё же чему быть, того не миновать. Ксению Ильиничну выдали её собственные дети, будущий оплот и гордость Страны Советов. Незамутнённые никакой иной идеологией и моралью, кроме большевистских, они насквозь видели всех своих учителей. Стоило их учительнице поднять довольно опасную во всех отношениях тему народничества, как детишки всем своим обострённым пролетарским чутьём уловили, с какой трудно скрываемой симпатией Ксения Ильинична освещала тему хождения дворянства в народ - всех этих палачей революции и извечных угнетателей крестьянства. Донос «куда следует» не заставил себя ждать, как не заставила себя ждать неизбежная расплата за проявленную неосторожность.
В тот же день, тёплым майским вечером её увезли. Всё произошло на глазах самого Краснова. Стук в дверь, суровые мужчины в кожанках, десять минут на сборы, прощальный взгляд повернутой головы - испуганный, отчаявшийся. Она сразу поняла то, с чем он не смирился до сих пор: они больше никогда не увидятся. Только призвав всё своё спокойствие, с каменной невозмутимостью он заявил пришедшим, что это какая-то ошибка и что его жена - член партии и преданный большевистскому делу товарищ. "Проверим," - сухо бросил чекист. Все вышли, и красноармеец захлопнул парадную дверь. Заревел форсированный мотор Эмки...
Ксения Ильинична была на третьем месяце беременности. Как он ни старался, ни напрягал обширные партийные связи, он ничего не узнал о её дальней судьбе. Впрочем, судьба её была предсказуема: вырванное под пытками признание и расстрел.
Под самого Олега Игнатьевича ещё долго копали, но тут им ничего не светило. Он был настолько матёрым волком, что ни словом, ни делом не выдал бесконечной ненависти и злобы, пылавшей в его сердце. Напротив, только усилил маскировку. С поразительным энтузиазмом брался он всё за новые задания, взваливал на себя новые общественные и партийные функции, чтобы, подобно Сизифу, закатить на самую вершину горы глыбу своего безбрежного желания стереть с лица земли Советский Союз и сбросить её на тех, кто окажется внизу. Отчаянно рвался он во власть, ибо только так он видел возможность отомстить тем, кто исковеркал его жизнь и отнял самое дорогое. В случае товарища Краснова большевики получили самого настоящего Врага Народа, затаившегося перед прыжком тигра-людоеда.
Всякий раз, когда врагом народа объявляли очередного партийного деятеля, в особенности, если тот был старым большевиком и революционером, Олег Игнатьевич исступлённо плясал в пустой квартире, благо красных матросов он успешно выселил двумя годами ранее, и подыгрывал себе на аккордеоне. Когда приходили соседи и спрашивали, что у него за праздник, он честно и открыто заявлял: "Ура, товарищи! Очередную мразь расстреляли!"
Прошло двенадцать лет. В КБ Краснов вырос до начальника проектного департамента, возглавил местную же партийную организацию, и лето тридцать восьмого года встретил во всеоружии, обласканный московской правящей верхушкой. Очередное усиление репрессий, когда партийную номенклатуру выкашивали, будто косой, давало ему реальный шанс подтянуться повыше - на освободившиеся места. Ненависть к коммунистам пылала в нём так неистово, что его глаза буквально светились демоническим красным светом. Все, кто видел это, особенно на партийных собраниях, перешёптывались "Вот ведь большевик! Даже глаза горят!" А Олег Игнатьевич пристально вглядывался в их лица и решал, на кого ещё написать в НКВД, кого ещё отправить чудовищу в глотку, чтобы скорее оно подавилось собственными ублюдочными чадами и сдохло.

Пятнадцатое июня он запомнил очень хорошо. В тот день, перед обедом, нагрянула к ним проверка: НКВДшники при полном параде - чёрные кожанки, синие галифе с малиновыми лампасами, начищенные до блеска хромовые сапоги, вместо винтовок чудо советской оружейной мысли - автоматы ППД-38.
Среди них выделялся лысоватый мужичок в очках, в белом халате, державший перед собой какой-то приборчик с антеннами. Физиономия очкарика показалась Краснову смутно знакомой, но вот где он мог его видеть - чёрт его знает. Может, на каком-то банкете в Кремле или Дворце Советов. Сотрудников, включая руководство, выстроили в ряд, и "учёный", так его про себя окрестил Краснов, стал по очереди обследовать конструкторов, поднося к их головам антенны прибора и сверяясь со шкалой датчика, висевшего у него на груди.
Вот он подносит антенну к лицу ведущего чертёжника и опускает глаза на датчик. Стрелка едва отклоняется от центра шкалы влево.
-Норма, - бормочет он и переход к следующему.
-Норма. Норма. Хорошо. Хорошо, товарищ. Очень хорошо, поздравляю.
-Плохо, - он поднимает глаза с индикатора на вспотевшего конструктора. Стрелка в середине правой половины шкалы.
Двое автоматчиков тут же хватают конструктора под ручки и уводят из комнаты. Сотрудники начинают усиленно обливаться потом и стучать от страха зубами.
-Что за чертовщина? - думает Олег Игнатьевич. Впрочем, он тут же успокаивает себя. Ему-то бояться нечего. Он и так уже создал себе отличное прикрытие в виде образа идеального большевика, к тому же связи. Связи-то у него какие!
Забирают ещё двух сотрудников с "плохими показателями".
Наконец очередь доходит до него. Антенны поднесены. Учёный смотрит на стрелку. Олег Игнатьевич смотрит на стрелку. Комиссар из-за плеча учёного тоже смотрит на стрелку.
Стрелка вздрагивает, начинает ползти влево. "Уф," - поздравляет себя Краснов. "Получили, мрази?" Тут стрелка резко, без предупреждения кидается обратно к нулевой отметке и с разгона врезается о правый ограничитель шкалы и бьётся об него, как припадочная, пока не выламывает проволочку и юркает куда-то за пределы шкалы, вглубь бакелитового корпуса прибора.
С вытаращенными глазами все проверяющие, включая комиссара и учёного, накидываются на озадаченного Олега Игнатьевича и долго, с упоением мутузят его сапогами и прикладами, а шеренга его коллег и подчинённых стоит по стойке смирно и даже не шелохнётся...

В сознание Олег Игнатьевич окончательно пришёл уже в кабинете следователя, обнаружив себя крепко прикрученным к стулу, с кляпом во рту. Судя по вкусу, кляп был импровизированным и ранее использовался в качестве тряпки для доски. Сама доска занимала видное место рядом со столом, и давешний учёный увлечённо выписывал на ней какие-то формулы, бормоча себе под нос.
Следователь, бородатый мужчина в пенсне, неуловимо похожий на железного Феликса, но всё же моложе, барабанил карандашом по зелёному сукну столешницы.
-Бредятина какая-то получается, товарищ Юрский, - обратился он к учёному. -За него уже кто только не заступался. Мне пол Москвы позвонили. Все как один талдычат, что Краснов, де, настоящий большевик-ленинец, передовик, активист и уж никак не враг народа и не вредитель. Получается, этот ваш прибор нас в заблуждение ввёл. Может, он дефектный, и другие задержанные тоже никакие не вредители... А может, вы сам у нас вредитель?
-Антон Павлович, - Юрский протёр очки платочком и неспешно водрузил себе на нос: -Я, простите, категорически возражаю против такой постановки вопроса. И вы, и я - оба проверены детектором. К чему эти подозрения?
-Я вот никак в толк не возьму, как эта штука со стрелкой работает. Может, вы мне растолкуете как-нибудь так попонятнее?
-Что ж, попробую, дабы развеять ваши сомнения насчёт эффективности нашего изобретения, - учёный сменил тон на лекторский. -Как вам, надеюсь, известно, мыслительные процессы протекают в мозге. Я слышу, как вот ваш сейчас скрипит от натуги. Так вот, мышление имеет электрохимическую природу. Мы, учёные, можем зафиксировать электромагнитное излучение человеческого мозга. Ну, это как радио. По научному, это называется альфа-ритмы, бета-ритмы, ну и так далее по алфавиту. Греческому, естественно. Так вот, нас интересуют в первую очередь гамма-ритм, который, как мы предполагаем, отвечает за сознательное мышление... Я вижу, у вас вопрос, Антон.
-Что это за ритм такой?
-Ну вы вот по столу карандашом барабаните? Это ритм. В голове тоже стоит такой барабанчик. Человек думает - барабанчик стучит. Как в заводной игрушке.
-Хех! Чего только не узнаешь! - обрадовался следователь, уловив доступную его пониманию аналогию.
-Так вот, всякий ритм можно разложить на составные гармоники. Тут, я боюсь, простой аналогии не подобрать. Но смысл я до вас попробую донести. Идеология определяет мышление. Одинаковая идеология - одинаковый ход мыслей и, следовательно, одинаковый гамма-ритм. Гамма-ритм мозга двух большевиков полностью совпадает по ряду основных гармоник. Отличия есть, но мы научились точно определять, большевик человек или нет. И даже больше, гамма-ритмы двух врагов народа так же одинаковы. Это позволило нам создать прибор со шкалой, на одной стороне которой идеальный коммунист, а на другой - отъявленная буржуазная мразь и белогвардейская мерзота.
-Вот он, - учёный ткнул пальцем в сторону ничем не выдававшего своё пробуждение Краснова: -Скрытый вредитель и враг народа, всеми фибрами души ненавидящий завоевания Октября.
-Но он же...
-Социальная мимикрия! - воскликнул Юрский. -Вам ли не знать, как они коварны в своём притворстве. Но мы то их насквозь видим. Больше не надо этих допросов, доносов, пыток. Человек может ошибаться. Прибор - никогда. Представьте, Антон Павлович, как задышится легко и свободно, когда через мелкое сито протрусят весь наш народ, чтобы отделить зёрна от плевел.
-А товарищ Сталин? - почти шёпотом спросил Следователь.
-Что Сталин?
-Его тоже этим прибором...
-И его тоже. Всё у товарища Сталина хорошо, не сомневайтесь.
-Зашкалило?
-Нееет, - потянул Юрский. -Но есть человек, от которого прибор зашкаливает влево. Есть такой человек.
Он показал мелком на Краснова. -Природе суждено было уравновесить это буржуазное чудовище настоящим ангелом коммунизма. Кто бы мог подумать, что самая глубокая вера в победу мировой революции горит не в душе Вождя народов, а в самой обычной девочке.
-Девочке? - следователь привычно схватил карандаш и блокнот. -Что за девочка?
-Оленька, - с теплотой и любовью в голосе ответил Юрский. -Мы нашли её совершенно случайно. Я бы назвал это чудом, если бы верил в чудеса. Но я материалист и верю в теорию малых чисел, так что нам удалось реализовать ничтожно малый шанс. Так вот, Оленька настолько сознательная, настолько преданная партии, что прибор просто не способен определить её уровень. Он выше девяти тысяч, а дальше наша шкала не простирается.
-И что? Какой прок от этой вашей девочки? - Антон Павлович хмыкнул и с явной издёвкой повторил "ангел коммунизма".
-Прок он Оленьки самый что ни на есть очевидный. Детектор - это по сути своей приёмник мысли. Мы же идём дальше. Мы создаём излучатель мысли. Если бы вы знали, что за море электромагнитных волн бушует вокруг нас. Резонанс Шумана! Рождённый в грозовых облаках, он опоясывает всю планету гигантским покрывалом стоячей волны, - разошёлся Юрский, забыв что следователю не хватит образования, чтобы понять его, но Краснову как раз образования хватало. -Частоты этого резонанса совпадают с основными ритмами человеческого мозга. Через сеть мощных ретрансляторов Всесоюзного радио мы сможем встроиться в эту волну и передавать по всему миру!
-Что передавать?
-Коммунизм!
-Так они же русского-то не разумеют!
Учёный рассмеялся, но ничего не ответил. Вместо этого он повернулся к доске, к своим формулам.
-Ладно, поболтали и славно, - подытожил Антон Павлович. -Раз прибор не ошибается, а вы за это ручаетесь лично, то Краснов и вправду враг народа. Завтра же расстреляем.
-Не расстреливайте, - прервал его Юрский.
-Как это?
-В расстрелах скоро не будет нужды. Я вас уверяю. Мы всех перевоспитаем. Приборы уже в разработке. И мне очень нужен будет такой вот крепкий орешек, как Краснов... Так ведь, Олег Игнатьевич? Я ведь и для вас рассказывал. Ну же, выше нос. Вы давно уже нас слушаете.
Краснов поднял на Юрского глаза. Тот приветливо улыбался. Шагнув к нему, учёный освободил его рот от кляпа. Олег Игнатьевич молчал.
-Ну же, незачем больше скрывать своё враждебное мировоззрение. Ваша вина уже установлена. Облегчите душу.
Прочистив горло надсадным кашлем, Краснов пристально взглянул в глаза Юрскому и выдал: -Кирилл, ну какой ты к чертям учёный. Ты же Первозванцеву радиотехнику с пятого раза только смог сдать! Тебе напомнить, как тебя из реального на втором году выставили за академический дебилизм?
-ФФФУУУУ! - выдохнул Юрский и тут же вернул кляп туда, откуда взял - в рот Краснову. -Вот ведь вражина. Клевета на клевете. Лишь бы опозорить советскую науку.
И уже наклонившись к уху Олега Игнатьевича добавил: -Я с тобой лично разберусь, купчишка недобитый. Всё тебе припомню. Буду тебе мозг намагничивать, пока ты у меня Интернационал не запоёшь. С выражением!
-Спасибо за доску, - обратился он к следователю. -Люблю, знаете ли, на досуге векторные вычисления. Ну, мне пора в лабораторию.
-Не за что, - кивнул Антон Павлович. -Всего хорошего, товарищ Юрский. За Краснова не беспокойтесь. Сохраним для опытов.
Оживлённо переговариваясь, они вышли. Олег Игнатьевич напряг зрение. На доске был выписан ряд Бюрмана-Лагранжа. Так и есть. Две ошибки, которые и гимназисту-то сделать было бы стыдно. "Горбатого могила исправит," - усмехнулся он и покачал головой.
В комнату вошли двое красноармейцев и унесли его вместе со стулом, для безопасности. Про него ужё пошёл слушок, будто слюна ядовитая и человека голыми руками разрывает. Простые красноармейцы растолковали показания прибора по-своему, по-крестьянски. Империалистический вурдалак не возражал против столь явных преувеличений – отрешившись от происходившего, он сконцентрировал свою лютую ненависть в яркий шар в центре черепа, чтобы придать ей законченную, идеальную форму.

Природа на Соловках оказалась замечательная, как, впрочем, и климат - прохладное лето, тёплая зима. Сначала Краснова поместили в СТОН, где долго таскали на допросы. Порядки в тюрьме были суровые. Днём нельзя прилечь - сидишь сиднем целый день и тупо смотришь в стену. Шнурки из ботинок тоже забрали, но Олег Игнатьевич не унывал. Разрешалось заказывать книги из библиотеки, и он успел прочесть пару трактатов по физиологии мозга и радиоэлектронике, дабы освежить память со студенческих лет. Та формула с доски не давала ему покоя, но ничего путного пока что ему в голову не приходило. Главное, он не давал себе тупеть, не позволял сдаться.
Через два месяца его перевели в местное отделение БелБалтЛага. Следователи уже отчаялись вытрясти из него признание во вредительстве или хотя бы исторгнуть из его уст проклятия в свой адрес или хулу на советский строй. Краснов упорно гнул свою линию - верен, как пёс, делу Партии и товарищу Сталину лично. Уже сами НКВДшники стали сомневаться в том, что Олег Игнатьевич в чём-то виноват. В отличие от того же Юрского, человека науки, чекисты скорее верили своей житейской мудрости, чем какой-то стрелке.
В итоге, руководство смягчилось и перевело его в лагерь на лесозаготовку, где к тому времени установилось шаткое равновесие между урками и политическими. Как давно доказали товарищи Маркс, Энгельс и Ленин, причина бытовых преступлений кроется в социальном неравенстве, когда большая часть народонаселения загнана в такие условия, где у неё нет иной возможности выжить, кроме как грабить, убивать и насильничать, а потом оттягиваться на воровских малинах. Следовательно, раз виновато общественное устройство, то и к уголовникам относились мягко - как к невольным жертвам старого миропорядка, ещё не до конца изжитого на местах. Политических же гнобили, как могли, и Краснов тут же испытал это на себе. Ворочая непомерные брёвна, он не раз похвалил себя за излишнее усердие в социальной мимикрии.
В своё время он поставил себе задачу выдвинуться вперёд на спортивном поприще, и теперь на его счету был знаки ГТО, "Ворошиловский стрелок" и даже "Готов к ПВХО", все второй - наивысшей - ступени. Два месяца вынужденной физической деградации, конечно, не прошли незаметно, но он по-прежнему оставался в хорошей форме. К тому же, приметив его лидерские качества, начальство быстро поставило его бригадиром, а потом и вовсе отправило на халтуру - чинить корпуса ботанического сада на хуторе Горка.
От бывшего сокурсника и ныне видного советского учёного Кирилла Юрского не было ни слуха, ни духа. Несколько раз он видел, как кто-то из начальства пробовал на заключённых детектор. Ну вот, собственно, и всё. Похоже, и друзья, и враги крепко про него забыли, и всё что ему оставалось, это хлебать баланду, класть кирпичи, мешать раствор и разживаться бананами из соседней галереи.
Приближалось двадцать первое декабря. Про любой другой день определение "приближался" имело бы смысл за месяц, не ранее. Но двадцать первое декабря начинало "приближаться" уже за год до самого себя, если точнее - с двадцать второго декабря. А всё потому, что это был величайший праздник, и готовиться к нему нужно было соответственно. К этому числу обычно приурочивали завершение грандиозных строек, крупные военные победы и вообще любые значимые достижения и открытия. Это был День Рождения Вождя.
В БелБалтЛаге к нему готовились с особым размахом. Приготовления начались уже в октябре. Краснова вместе с его бригадой строителей переподчинили гражданскому лицу - молодому театральному режиссёру, выступившему с личной инициативой поставить на сцене лагерного актового зала спектакль, посвящённый Вождю, и что самое смелое - Сталин был главным действующим лицом.
Режиссёр, а звали его Никита Клементьев, превзошёл сам себя. Фабула спектакля была проста как пять копеек. Иосиф Виссарионович сидит в своём кабинете, работает, курит трубку и пьёт чай. В каждом акте к нему приводят по одному врагу народа - сначала Бухарина, потом Касиора и Рудзутака и, наконец, самого Ягоду. Сталин в своей характерной манере ведёт с ними неспешную беседу. Сначала они отрицают выдвинутые против них обвинения, но Вождь сериями продуманных вопросов заставляет их разговориться и выдать себя. Далее, на основе их собственных слов он выводит безупречные логические построения, неопровержимо доказывающие их вину. Не в силах противостоять столь проницательному интеллекту, очередной враг народа признаётся во всех своих злодеяниях, и его - раздавленного и опустошённого - уводят в тюрьму, а Вождь произносит поучительную и мудрую формулу, вроде грузинского тоста, подняв трубку вместо рога с вином.
Когда Олег Игнатьевич увидел первую репетицию, он оторвался от покраски стен зала, чтобы аплодировать вместе со всеми. Актёра, игравшего Сталина, режиссёр привёз с собой, и Сталин у него вышел какой-то... чопорный, восковый что ли. Но какова была задумка! Шерлок Холмс со своей дедукцией нервно курил в сторонке, поглядывая, как Иосиф Виссарионович щёлкает замаскировавшихся вредителей словно орешки.
-Вам понравилось? - режиссёр, до этого не замечавший работавших зэков, сконцентрировал взгляд на Краснове. Тот, к тому же, выделялся среди остальных маляров и сборщиков декораций, как явный лидер.
-Просто восхитительно, нет слов. Достойно сцены МХАТа. Мои поздравления, дорогой товарищ Клементьев, - умело не скупился на похвалу Олег Игнатьев. -Однако, если вам будет интересно мнение заядлого театрала, в композиции есть пара незначительных акцентов, которые можно усилить.
-Ну-ка, ну-ка, - потянул польщённый, заинтригованный и в то же время слегка уязвлённый Никита. Краснов подошёл по его знаку, на виду у охранявших их автоматчиков, и завёл с режиссёром оживлённую беседу. Надо сказать, что спектакль задел его за живое. Как любой законспирированный вредитель и лютый враг советской власти, Краснов терпеть не мог конкурентов и уж тем более не мог признать, что они, уже дорвавшиеся до власти, были успешнее его во вредительстве.
-Они жалкие, - распалил он себя по неосторожности: -Все эти заговоры напоминают пустую болтовню. Всё равно, что отравлять колодцы и мазать дверные ручки дерьмом. Шалунишки, но никак не настоящие вредители. Никита, вы талантливейший человек, вы мыслите смело и масштабно, но вы можете превзойти сам себя. Это должен быть не просто заговор, а сверх-заговор с подробной схемой и распределением ролей. Нечто демоническое, сатанинское, такое, что когда открывается весь замысел, зрителя прошибает пот от ужаса. Понимаете?
-Продолжайте, - шепнул пересохшими от волнения губами Клементьев. Его глаза затуманились, а воображение заработало на полную силу.
-Более того, они сами по себе какие-то недо-сволочи. Так, заблудшие овечки. Надавишь на них, и вот они уже сами спешат признаться во всех злодеяниях. Сделайте их сверх-сволочами, изворотливыми, безжалостными и коварными. Достойными своего противника. Так вы только возвеличите Вождя. Пусть они упираются до конца, переходят в контратаку, сами обвинительствуют и бесчинствуют в словесной дуэли. Это как коррида. Сталин один на один не с трусливым бараном, но с быком, разъярённым, бешенным, непредсказуемым. Торро, торро!
Краснов замахал невидимым плащом. -Ягода такой бросается на Вождя, рога вперёд, а тот его – туше! Прямо шпагой меж лопаток в сердце, и рога вспахивают окровавленный песок...
Их уже слушали все присутствующие.
-Но, но... я не опытен в экономике, в управлении. Дай мне хоть год, я не придумаю ни одной правдоподобной схемы вредительства, - развёл руками Никита.
-Я опытен и в том, и в другом. И я придумаю вам схемы. Считайте, я их уже придумал, - ответил Олег Игнатьевич, ни разу не покривив душой.
Олег Игнатьевич тяжело дышал. Он только что был и Сталиным, и Ягодой, быком и тореадором.
-Предлагаю вам стать моим помощником, товарищ... Краснов, - Клементьев прочёл именную бирку на груди Олега Игнатьевича.
-С огромным удовольствием, - тот крепко пожал протянутую ему руку.

Лагерное начальство не стало возражать. Заминка возникла лишь когда Краснов выдвинул себя на роль Ягоды. Генриха Григорьевича в НКВД всё ещё уважали, а некоторые даже любили, и то, что его будет играть политический, вызывало у них подсознательное сопротивление. Но Клементьев поручился, что Олег Игнатьевич уже опробовался на роль, и... жаль, что Станиславский не дожил до такого психологического реализма, с которым Краснов изображал своего героя.
Так как словесная перепалка с каждым предателем грозила разрастись вдвое - втрое, то решено было оставить только двух - Ягоду и Бухарина. Косиора и Рудзунтака убрали. Поляк и латыш - кого им удивишь? А вот два еврея - это совсем другое дело. Если в первоначальном варианте обвиняемых приводили на сцену и уводили с неё два красноармейца с винтовками, то в новой версии Краснов с Клементьевым совместно переосмыслили финал обоих актов, фактически решившись на альтернативную историю. Ягода, разоблачённый и разбитый в пух и прах на идеологическом фронте, внезапно кидался на Сталина с самодельной заточкой, скрытой до сего момента в рукаве. Бешено кувыркаясь по полу, парочка мутузит друг друга, пока, наконец, Сталин не втыкает мудштук трубки прямо в глаз Генриха Григорьевича. "Как верьовочка ни вэйся, товарищ Ягода, а твоя уже отвилась," говорит Вождь, поднявшись и отряхивая китель.
Бухарин в конце допроса не бросается на Сталина, как Ягода, а напротив, забыв себя от ужаса, кидается от Вождя к окну, чтобы выпрыгнуть со второго этажа. Наученный горьким опытом Генриха Григорьевича, Иосиф Виссарионович молниеносно выхватывает наган, и пробитый пулей враг народа вываливается в окно. Приходят красноармейцы, чтобы сообщить, что Николай Иванович насадился на штыки стоявших внизу солдат. "Собаке собачья смэрть..." - задумчиво подытоживает товарищ Сталин, раскуривая любимую трубку.
С учётом того, что оба врага народа были казнены в один день - 15 марта 1938 года, спектакль приобретал триединство времени, места и действия.
Краснов с Клементьевым пошли ещё дальше. В оригинальной версии пьесы, причины, побудившие Бухарина и Ягоду отступиться от дела Партии и начать вставлять палки в колёса Страны Советов, были раскрыты неубедительно. Поэтому Олег Игнатьевич мягко, но настойчиво привёл режиссёра к мысли, что, для пущей убедительности, для обоих предателей нужно продумать психологически достоверный повод для столь серьёзного грехопадения. Тут на помощь пришёл фрейдизм, переживший волну бешеной популярности в НЭПовской России и теперь заклеймённый как "буржуазное учение".
Мало кому было известно, что за занятные вещички были обнаружены у Ягоды при его аресте. Олег Игнатьевич, узнавший о находках чекистов по сарафанному радио, предположил, что увлечение страпоном никак не вяжется с карамельным образом неутомимого строителя коммунизма.
Раскрутив темы сексуальных излишеств, разгульной жизни, сомнительных связей и должностных злоупотреблений, они выстроили для Генриха Григорьевича настоящий путь на Голгофу, но отнюдь не в роли Христа, нет. Это был разбойник Гестас.
С Бухариным вышло ещё проще. Оттолкнувшись от "диалектики стакана", которую в своё время осудил сам Ильич, они показали как высокообразованный, эрудированный и интеллигентный человек, не имеющий, однако, внутреннего стержня пролетарской идеологии, вынужден колебаться в стороны от линии Партии - то вправо, то влево, сходясь то с Троцким, то с Камневым и Зиновьевым. Да, были моменты, когда он шёл одной дорогой с Вождём, но мощный интеллект заставлял его ударяться в ереси. Вот он ругает Есенина, вот хвалит его посмертно. Вот дружит с Горьким, вот участвует в его убийстве. Человек-маятник раскачивается всё сильнее, пока, наконец, не срывается с катушек... Печальный финал для блестящего человека.

Первого декабря спектакль показали лагерной верхушке. Опустился занавес, мёртвая тишина повисла в зале.
-Это чёрт-те знает что! - воскликнул начальник лагеря, майор ГБ. -Вы сами-то хоть понимаете, что тут показываете?
-Пп-роститие? - заблеял смертельно испуганный Клементьев. Казалось, ещё немного и он упадёт в обморок, бледный, как гимназистка.
Широкое и смуглое лицо майора слегка подобрело, стоило ему увидеть столь бурное действие собственных слов. -За Сталина я вас хвалю, товарищ Клементьев. Такого Вождя нельзя не бояться. Аж в дрожь бросает, как представлю, как он меня бы так на чистую воду выводил. А как говорит сам Иосиф Висарионович, боятся, значит, уважают. Враги народа у вас тоже натурально вышли. Местами даже хотелось вытащить пистолет и застрелить их прямо там, на сцене. Такие вышли лютые гадины.
При этих словах сердце у Краснова похолодело. Видать, натурально он сыграл Ягоду, однако настоящую пулю тоже получить не хотелось.
-Но вот злодейские их замыслы, - продолжил начальник лагеря. -Это вообще ни в какие ворота не лезет. Это же пособие к действию. Просто какая-то поваренная книга вредительства. К чему это перечисление слабых мест нашей экономики, зачем эти подробности, как лучше всё расшатать и внести смуту? Для чего, я вас спрашиваю?
-Для реализма... - пробормотал в оправдание Клементьев. Краснов благоразумно держался в стороне, дабы на него не пали подозрения касательно его ведущей роли в переделке сценария. Его, к тому же, интересовало другое. Среди начальственной свиты он приметил одного старшего лейтенанта и долго всматривался в его лицо, украдкой, конечно же.
Лицо волевое, суровое, ёжик на голове, седоватые виски. Мысленно убрав старлею усы, Краснов, вдруг понял, что его так заинтересовало в этом НКВДшнике. Они были очень похожи. Не один в один, а скорее как братья. У Краснова были братья: двух из них расстреляли, один был в эмиграции вместе с сёстрами... Бывает же похожие люди, и даже двойники - доппельгангеры. Краснов ещё до революции читал, будто бы человек встречает доппельгангера незадолго до своей смерти. Бред, скорее всего. Вот Краснов только что встретил своего, но помирать пока не собирался...
-Реализм! - передразнил режиссёра майор. -Всё оставить, но про вредительство переделать. Внесите неточности, неясности. Сделайте так, чтобы нельзя было применить на самом деле. Покажите размах, но в конкретику лезть не надо. Уяснили, товарищ Клементьев?
-Да-да, конечно, непременно! - зачастил обрадованный Никита.
-Тогда выполняйте.

Столь очевидное возвышение Олега Игнатьевича не могло остаться без внимания остальных заключённых - как политических, так и уголовников. И те, и другие посчитали Краснова ссучившимся. Меньшая часть политических, из настоящей идеологической оппозиции, сразу же невзлюбило его за сотрудничество с коммунистами, остальные, политические только по статье, но никак не по духу, завидовали Олегу Игнатьевичу и даже пытались подмазаться к более удачливому собрату. Но тут их ждало разочарование. Хоть и приветливый и доступный в общении, Краснов был крайне осторожен в плане обещаний и уж тем более отказывался хлопотать за кого-нибудь перед лагерным начальством. Его собственное положение было крайне хрупким и временным - гастроль Клементьева в БелБалтЛаге завершалась в первых числах января.
Уголовники же, напротив, относились к Олегу Игнатьевичу строго нейтрально. Их паханы уже знали про его бригадирство на лесозаготовках, на сплаве и при ремонте оранжереи. То что, он мужик авторитетный и хваткий, было для них достаточным поводом, чтобы уважительно здороваться с ним при встрече. А то, что он в фаворе у вертухаев, так пожалуйста - на политических воровской закон не распространялся. За ним закрепили погонялово "Ассистент" из-за должности, которую он занимал "на театре", и он заметил, что и охрана вскоре стала называть его этой кличкой.
Подошёл день премьеры. Олега Игнатьевича побрили, нарисовали лишние складки на лице, всё-таки Генрих Григорьевич был на десять лет старше Краснова, наклеили усы. Красноармейцам, которых играли двое блатных, выдали деревянные винтовки, умело выструганные и выкрашенные. Сталину-актёру дали стартовый револьвер. Вместо заточки у Краснова была натёртая до блеска ложка.
Спектакль начался хорошо, при полном аншлаге. Первый акт отыграли достойно. Сталин сделал вид, что воткнул трубку в глаз Ягоды. Олег Игнатьевич стремительно окоченел и позволил унести себя за кулисы под бурные аплодисменты зрительного зала. После антракта, когда на сцену вывели Бухарина и красноармейцы уже должны были оставить его наедине с Вождём, прогремели первые выстрелы.
Стоявшему за кулисами Краснову так и не удалось разглядеть, что стало их причиной. Один из бойцов выронил деревянное ружьё и рухнул на сцену. Второй бросился к декорационной двери - выходу из Сталинского кабинета, но уже в дверях повалился, изрешечённый автоматными пулями. В зале творился настоящий ад - кричали офицерские жёны, раздавался шум борьбы, вспышки выстрелов освещали бурлящую толпу, пытавшуюся выплеснуться через единственную, пусть и широкую дверь.
Краснов, находившийся за кулисами, осторожно поднял деревянную винтовку павшего красноармейца. Пусть она и не стреляла, но штык и приклад были выструганы добросовестно. Затаившись в темном углу, среди театрального реквизита, он стал ждать развития событий. Выстрелы и крики не стихали, но их источники находились уже вне зала, на территории лагеря.
Вскоре он уже различал тяжёлые шаги и неясное бормотание. В боковом проходе показался НКВДшник с автоматом. Его пошатывало и перекручивало на ходу, словно какой-то болевой спазм не давал ему покоя.
-Убивай врагов народа. Убивай преступников, - бормотание стало громче. -Все, как один. Всё для победы коммунизма. Аааа, моя голова. Прочь. Прочь! Я должен. Убить. На кого не действует. Смерть неперевоспитуемым...
Миновав укрытие Краснова, он наклонился над трупом, чтобы проверить пульс. Отложив автомат, человек схватился за голову руками: -Только не мой мозг, пожалуйста. За что так больно.
Он заплакал и, всхлипывая, продолжил: -Я чувствую абсолютное счастье. У меня отличное здоровье. Моя преданность партии безгранична. Буду работать на совесть и перевыполнять план... Как больно! Перестаньте. Я хочу назад в интернат. Вытащите эти штуки из моей головы, сволочи! Я буду думать, как вы скажете, больше не сверлите мне череп.
НКВДшник забился в конвульсия, распластавшись на трупе.
Олег Игнатьевич не упустил своего шанса. Деревянный приклад разбился в щепу, встретившись с затылком чекиста. Перевернув тело, Краснов обомлел - это был тот самый старший лейтенант - его доппельгангер. Мертвец безмятежно улыбался.
"Права народная молва. Встретить двойника к скорой смерти," - не мешкая, Олег Игнатьевич поменялся со старлеем одёжкой. Стерев с лица грим, накладные усы он всё же оставил. Пусть и другого фасона, чем у покойного, но всяко лучше, чем совсем без усов. Натянув фуражку, он вышел в пустынный зал. Только в коридоре его окликнул кто-то из майорской свиты - его так же колбасило, как и доппельгангера, но слабее. Иногда он начинал улыбаться и говорить "Уколите ещё, так не больно. Так хорошо!", но в целом владел собой и ситуацией. С его слов, уничтожение всех заключённых встретило бурное сопротивление, в первую очередь, со стороны уголовников. Видя, как их сокамерников методически истребляет охрана, они пустили в дело заточки, дубинки и самопалы. Теперь охрана удерживала только несколько служебных помещений и главные ворота, остальная же территория была за уголовниками. Вдвоём НКВДшник и Краснов выдвинулись к воротам, чтобы соединиться со своими, но между корпусами наткнулись на группу вооружённых зеков. Олег Игнатьевич расстрелял своего спутника прямо на их глазах.
-Я Ассистент, политический из второго блока, - отбросив ППД, он поднял руки. -Ведите меня к Кручёному.
Пахан признал его, хоть и не сразу. Краснову вернули оружие. План Кручёного был смелым и рискованным, но на лучший просто не было времени.
Пятьдесят метров до ворот Олег Игнатьевич пробежал под свист пуль. Бандиты умели мазать, когда хотели. На той стороне его приняли, как родного. Пистолет к виску, руки выкрутили. Обыскали, долго сравнивали фото в военном билете с его лицом.
-Усы другие, - командир КПП ткнул пальцем в билет.
-Я поклонник Адольфа Гитлера, - не моргнув глазом, соврал Краснов. -Вот и поменял.
-Автомат твой?
-Так точно.
Проверив номер оружия по билету, старший НКВДшник заставил Крылова повторить имя и фамилию, дату и день рождения, опять же сверяясь с ответами по военнику. Удовлетворённый проверкой, он указал Олегу Игнатьевичу его огневую точку и сектор огня. Каждый человек был теперь на счету, особенно с учётом того, что "колотун" до сих пор не отпустил некоторых из НКВДшников - иногда они грезили наяву и несли чепуху про светлое будущее. Толку от них, как от стрелков, в такой момент не было никакого. Новоиспечённый защитник ворот даже подстрелил парочку урок, чтобы окончательно втереться в доверие к охранникам.
Выждав момент, когда их мозги помутятся снова, Краснов отполз назад, вроде как за патронами и парой гранат в арсенал, но в итоге расстрелял всех в спину, одновременно оправдав и не оправдав оказанное ему доверие.

...Деревня выглядела вымершей. Ни дымка из трубы, ни случайного прохожего, ни собачьего лая, хотя чужаки уже подходили к околице. Краснов жестами подозвал двух вооружённых беглецов. Покинув территорию лагеря, выжившие заключённые разделились на несколько отрядов. Это произошло естественным, хотя и стихийным образом. Уголовники заграбастали почти весь транспорт и оружие, оставив политическим только то, что побоялись отнять силой. Наверняка, они уже были в гавани Благополучия и грузились на лодки, чтобы скорее добраться до материка. Там, в глухих онежских лесах было, где затаиться.
Политические, с которыми пошёл Олег Игнатьевич, объединились по одному общему признаку - лютой, бешенной ненависти к коммунизму, поэтому его присутствие в их рядах они сочли крайне подозрительным и нежелательным. Всё-таки он заслужил себе славу начальского холуя и большевистского прихвостня, но, с другой стороны, зла он никому не делал, да и прогнать человека с автоматом никто не решался.
С ним мирились, но стать над ними главным Краснов и не рассчитывал. Для начала нужно было заслужить доверие этих людей, а уже потом строить какие-то планы... А планов у Олега Ингатьевича было громадьё.
-Вымерли поди? - старый эсер, вооружённый маузером, пригнулся за плетнём, всматриваясь в тёмные избы.
Краснов задумался. Излучение, если только это было именно оно, уже проявило себя по-разному. Одних пробирало, других нет. Большинство политзаключённых, настоящих, а не севших, скажем, по доносу, были к нему иммунны. Так же и урки. Лишь те из них, кто в своё время прошёл через красную коммуну или служил в Красной Армии, почувствовали помутнение рассудка, как при похмелье, но желании убивать у них не возникло. Воздействию поддались только те, кто изначально склонялся на сторону большевиков - а это вся охрана лагеря. В октябре их просеяли через детектор, и неблагонадёжных отправили на материк.
Неизвестно на что надеялось руководство страны при столь низкой эффективности и строго избирательном действии их нового оружия массового оболванивания. Коммунистов фактически не становилось больше, просто они становились фанатичнее - сомнительное достижение, учитывая события в лагере.
Краснов даже внутренне просиял. Юрский, Юрский. Всё-таки напортачил. Нужно было учиться прилежнее. Впрочем, всё правильно сделал! Дурак в стане врага - верный шаг к победе.
Звонкие удары металла о металл прервали его размышления. А ведь чуть не уснул на морозе, пока сидели у плетня.
-За мной, - скомандовал Олег Игнатьевич, развивая инициативу. Двое "разведчиков" последовали за ним, к источнику звуков.
Это была колхозная кузня. Просторный ангар на краю деревни, заставленный плугами, сеялками, веялками и жатками - всё на лошадиной тяге, естественно. Какие-то запчасти от механизмов, остов американского "ойл-пула" и отдельно его двигатель, подвешенный на цепях за притолоку. Тут было заметно теплее. Один из разведчиков внезапно выругался, наступив на лежавшую зубьями вверх борону. Удары тут же прекратились. Наступила тишина.
Краснов показал жестом "продолжаем движение", и неудачливый разведчик прошёл вперёд, морщась от боли. В то же мгновение в проходе между двумя сеялками появился кузнец - здоровенный детина в кожаном фартуке на голое тело. Заревев, мощным даром кувалды в грудь он отбросил бедолагу назад на борону. Никто не успел среагировать, как здоровяк встал над своей оглушённой жертвой, чтобы обрушить молот ей на голову. Краснов почувствовал тёплые брызги на лице. Второй диссидент успел несколько раз выстрелить в кузнеца, но тот, словно неуязвимый колосс, попёр на него и впечатал кувалдой в стену так, что жестяные листы ангара выгнулись на улицу. По воле слепого везения Олег Игнатьевич всё ещё был жив. Автоматной очередью он ударил кузнецу в спину. Пули впились в бугрящиеся мышцы гиганта. Повернувшись, тот заревел от боли и удивления. Форма. Чекистская форма, вот что спасло жизнь Олега Игнатьевича, иначе бы кузнец укокошил его вторым. Краснов снова нажал на курок, целясь в грудь и шею врага.
Молотобоец грузно осел на колени.
-И все, как один... - прохрипел он, булькая горлом: -умрём в борьбе за это.
После этих слов он наконец-то умер.

Даже после такого жестокого урока отряду не удалось избежать новых жертв. Хотя деревня была покинута жителями, причём крайне спешно, если судить по горячим горшкам в печах, в коровнике их поджидал неприятный сюрприз. Две колхозницы, одна вооружённая серпами, вторая косой, успели зарезать четверых взрослых мужиков и ранить ещё трёх. Краснову ещё долго снилась гибкая девушка-подросток, спрыгнувшая на них с застрехи, и сверкающие серпы, и крики раненных, и как она сделала сальто, уходя от его выстрелов, и как они вдвоём, она и та вторая с косой, пели Интернационал до своего последнего издыхания.
-Это безумие какое-то, - плакал кто-то из отряда, склонившись на павшей колхозницей. -Совсем ещё ребёнок. Что они с ними сделали, сволочи. Звери! Будь ты проклят, Коба.
Краснов в отличие от остальных молчал, сдерживая чувства, но на душе у него было мрачнее тучи. Мрачнее самой чёрной тучи в самую безлунную ночь.

На ночлег они остановились в поле. Уже под вечер, плутая между озёр и болот, они наткнулись на овин. Разожгли огонь в печи, чтобы не замёрзнуть ночью, сгребли солому для постелей. За нехитрым ужином пошла речь о дальнейших планах. Первым делом, конечно, надо было миновать монастырь, занятый той самой тюрьмой, куда сначала попал Краснов. Потом найти на причале лодки и выйти в море. Но вот что делать после того, как они доберутся до материка, никто пока не придумал. Тут Олег Игнатьевич решил, что пора брать слово.
Начал он с того, что разоблачил себя, как врага народа. Рассказал про происхождение, про жену, про то, как пылает его сердце огнём отмщения и что не будет ему покоя, пока не сгинут большевики. Рассказал про Юрского, про детекторы, излучение, поделился размышлениями про дальнейшие события, что ждут страну. Раз так много иммунных, предположил он, то будут большие чистки среди населения. Прольются реки крови, и важно в такой момент не растеряться, а направить людей на борьбу с коммунистическим игом. С этим прибором, он потряс в воздухе трофейным детектором, смогут они выискивать своих единомышленников и формировать подполье. Надо добраться до большого города, где можно легко затеряться. Там, убеждал он их, начнут они борьбу за освобождение России.

По мере того как он распалял себя, рисуя картины их будущих славных свершений, в слушателях росли скептицизм и страх. Многие из них были шокированы событиями в лагере и в колхозе и думали только об одном: как спасти свою жизнь, как обезопасить себя наилучшим образом. Предлагали бежать за границу. Сначала в Финляндию, потом перебираться в Париж, столицу белой эмиграции. А уж оттуда, из уютных кафе-шантанов, за стопкой ледяной водки готовы они были грозить Советам насаженным на вилку солёным огурцом. Только один анархист-бомбист поддерживал его в идеях сопротивления, но потом и его сманили Эйфелевой башней. В конце вечера Олег Игнатьевич окончательно с ними разругался, забрался на сушила, и там, скрипя зубами от досады и не в силах уснуть, решил изучить детектор поподробнее. В пенале, скрытом в прикладе автомата, нашёл он подходящую отвёртку, чтобы вскрыть корпус. Света от костра было немного, но у него нашлись спички, а наколоть лучины не составило особого труда.

Проснулся он от зверского холода. Стуча зубами, спустился вниз. Костёр в яме давно потух, а лежанки оказались пустыми. Обойдя овин, он не нашёл ни одной живой души. Все ушли рано утром, оставив его одного. Выругавшись, он проверил снаряжение. Всё его имущество осталось при нём, включая автомат и детектор.
"Ну и хрен с вами!" – махнув рукой, он направился на юг, к видневшемуся на горизонте монастырю.

Они лежали вдоль дороги штабелями, один подле другого, босые, раздетые, с одинаковыми дырочками во лбу. Все те, кто ночевал с ним в овине, и те, что ушли другой дорогой, и Кручёный со всей своей шайкой. И так до самих монастырских ворот. Человек двести.
Натянув фуражку поплотнее, Краснов чётким, бодрым шагом, направился к бойцам НКВД, уже заметившим его и поднявшим винтовки.
-Семецкий? - старший сержант ещё раз посмотрел в его корочки, потом снова на лицо. -Почему один? Где сопроводительный документ? Дезертировал?
-Я один в живых остался. Прибыл в ваше распоряжение для разбирательства и решения моей судьбы, - отчеканил Олег Игнатьевич, глядя чекисту прямо в глаза.
Тот не моргнул, взгляд выдержал.
-Прибыл, хорошо. С тобой ещё потолкуют, как ты так выжил. Почему до последней капли крови сволочей не громил? Снимай прибор, - взяв у Краснова детектор, НКВДшник направил антенны тому на голову.
-Сейчас мы тебя проверим...
Краснов похолодел.
-Ох, - чекист вытаращился на шкалу. Его товарищи приставили к спине Краснова штыки.
-Влево шкалит! - старшина хлопнул Олега Игнатьевича по плечу. -Ну, ты, товарищ, даёшь. Молодцом.
Краснов мысленно перекрестился. "Слава тебе, Господи!" Перевернуть в приборе батарейку оказалось годной идеей. Главное, чтобы они не стали проверять этим же детектором друг дружку.
Но они не стали. Вернув детектор Краснову, его повели к начальнику тюрьмы, где Олег Игнатьевич поведал присутствующим душещипательную историю о том, как запер себя на вышке, закидывая заключённых гранатами, и как, отчаявшись его достать, они выломали лестницу, а саму вышку для верности подожгли.
-Что ж с тобой делать, Семецкий? Чудом от смерти ушёл, старлей. Видать, в рубашке родился, - начальник тюрьмы покачал головой. -Ты у нас белбалтлаговский, к нам не относишься. Пусть теперь твоё начальство с тобой разбирается. Дам тебе бумагу. Поедешь к своим, в Медвежьегорск. Капитан Матвеев звонил. Не справляется. В одиночку за ночь 250 человек расстрелял. Не выспался, говорит, устал как собака. Там теперь каждый наган на счету. Стреляешь-то хорошо?
-Ворошиловский стрелок, второй ступени.
-Хорош! - комендант потрепал его по щеке. -В лоб их, сволочей. Мы раньше в затылок их, так они в яму успевали прыгнуть раньше выстрела. Видел у дороги? Моя работа.
-Чистая работа, - отозвался Краснов сухо.
Комендант посерьёзнел. -Пока никто не жаловался. Вот что, товарищ Семецкий, ступай на причал. У нас в обед катер отходит до Кеми. Перекуси в столовой и сразу на борт. Я распоряжусь.
-Так точно. Спасибо за гостеприимство, товарищ капитан, - он отдал честь и вышел.
-Борщеца наверни, старлей, - донеслось ему в спину. -Сам варю, когда руки доходят.
Перед глазами Олега Игнатьевича представилась картина, как капитан ГБ окровавленными по локоть руками лезет в котёл, чтобы подкрасить воду кровью вместо свёклы.
Но борщ он взял, чтобы не запалиться. Борщ был отменный, со сметанкой. Водочки тоже налили, чтобы не замёрз в море.
По дороге до пирса, проходя мимо тел, он вдруг остановился напротив вчерашних спутников и покачал головой: -Вот тебе, бабушка, и кафе-шантан.

Страна Советия менялась на глазах. Патрули с детекторами стали обычным делом. Любили устаивать проверку на выходе из магазина, после сеанса кино, в транспорте. Главное, что проверку проводили в строго определённые часы - пока молчали излучатели. Излучение делало проверку граждан детектором бесполезной. Пока оно работало, детектор всегда зашкаливало в коммунизм. Обладая собственным детектором, Краснов успешно выявлял часы проверок и не показывал носа там, где его могли подстеречь с прибором. Неожиданно сам для себя он начал неплохо зарабатывать. Работая с одиночными прохожими в неположенные часы, он наводил на них детектор и требовал пройти с ним. Те были готовы отдать что угодно, но он брал только деньги. Ровно столько, сколько нужно было на проезд, ночлег и питание - всё по высшему разряду. Олег Игоревич ехал в Москву.
К своему горькому сожалению, Краснов был вынужден признать, что эффективность излучения неуклонно росла. Перемены были повсюду. Газеты пестрили заметками о перевыполнении плана. Это стало чем-то обыденным. Норму перевыполняли девяносто процентов рабочих. Остальные десять перевыполняли запланированное перевыполнение нормы. Их называли сверхпередовиками или суперстахановцами. Сами люди стали улыбчивыми, приветливыми друг к другу и вежливыми в транспорте. Вечернюю улицу теперь наполняли смех и дружеские выкрики. Словно не было долго напряжённого трудового дня и непрерывной борьбы за звание лучшего сотрудника, лучшего отдела, лучшего предприятия. "Компанеллу бы сюда и Томаса Мора," - сердито подумал Олег Игнатьевич. "Тут тебе и Утопия, и Город Солнца вместе взятые."
Изменения коснулись и вездесущих патрулей. Прежних НКВДшников словно подменили. Теперь они были как на подбор - тощие и сгорбленные. Пробираясь меж домов, они словно вынюхивали и высматривали кого-то. Когда Краснов добрался до Ленинграда, он снял комнату на Лиговском проспекте - отдохнуть и набраться сил. Как раз выключили излучение, и, выглянув в окно, он увидел такой патруль из трёх человек. Внезапно один из чекистов запрыгнул на второй этаж соседнего дома. Взбежав по водосточной трубе, словно обезьяна, он добрался до крыши и, сложившись в плечах, червяком влез в открытую форточку. Раздались крики, но скоро всё стихло. Чекист показался в форточке снова - весь заляпанный кровью, облизывая выпиравшие жёлтые клыки. В это время его товарищи так же не теряли время даром, гоп-стопнув нескольких припозднившихся прохожих и проверив их компактными детекторами, плотно пристёгнутыми к их впалым животам. "Чтобы в форточки было сподручней лазить," - догадался Олег Игнатьевич. Обнаружив неблагонадёжного, НКВДшники тут же повалили его на землю и растерзали прямо на глазах случайных свидетелей.
"Только суньтесь, упыри," - стиснув в руках ППД, Краснов приложил холодный ствольный кожух ко лбу, чтобы остудить свой пыл. Так хотелось ему изничтожить эту мерзость, что руки сами тянулись к оружию. Но он сдерживал себя. Он не мог позволить себе такого риска. Слишком далеко он продвинулся. Слишком многое было на кону.

Той же ночью приснился ему странный сон, будто вся жизнь прошла у него перед глазами. Снова гражданская война, матросы в ванной, на кухне, в гостиной. Пристают к Ксении Ильиничне, стряхивают пепел в кадку с фикусом и мочатся туже же. А потом сразу, без перехода шестнадцатый год, бал в дворянском собрании, и они с Ксюшей кружат по залу, и он провожает её до ландо. Там её хватают чекисты, прямо из экипажа, прямо на глазах Великого князя, и волокут покорную к яме с трупами, и видно что беременная...
Реальные события шли вперемешку с бредом, в один момент Олег Игнатьевич был сам собой, в другие словно смотрел на мир чужими глазами - то глазами следователя, допрашивавшего его жену, то Кирилла Юрского, проверявшего ватагу болезненных детей своим детектором.
Вот следователь говорит Ксении Ильиничне что-то, и она вздрагивает и бледнеет. Вот стрелка на приборе кидается влево до упора, Юрский поднимает взгляд со шкалы и видит глаза ребёнка - огромные, бездонные, словно морская пучина. Они заглядывают прямо в душу Олега Игнатьевича, так что не остаётся в ней потайного места, заполняют собой весь сон, превращая его в кошмар, от которого Краснов вскакивает с кровати, будто ужаленный, и дрожа от страха включает ночник. Он идёт к окну и отводит плотную штору. В домах напротив зажигается свет. Он бросает взгляд на детектор. Тот неистовствует, показывая запредельный коммунизм. "Излучение," - случившееся начинает доходить до Краснова. Излучение теперь действует и на него тоже. А значит, на всех без исключения.

Что бы ни произошло той ночью, но патрули больше не носили детекторы. Да и сами НКВДшники постепенно сошли на нет. Граждане теперь сами стали выполнять их работу. Краснов видел, как прохожие могли вдруг, ни с того, ни с сего, собраться в группу и напасть на какого-нибудь несчастного, чтобы тут же забить его до смерти, после чего разойтись, как ни в чём не бывало. Всё это как-то не вязалось с атмосферой всеобщего веселья и дружелюбия.
До Нового года оставалось всего три дня, когда наступила удивительная пора, которую сам Краснов назвал Аномальной весной. Нет, зимняя погода не изменилась ни на градус, но сами люди вдруг начали активно знакомиться на улицах, весь город разбился на мило воркующие парочки. Любви были подвластны все возраста, даже дети. Олег Игнатьевич, видевший за последние дни столько сцен запредельной жестокости, опасался, что и тут люди прибегнут к насилию, но ничего напоминающего "собачью свадьбу" не наблюдалось. Напротив, окружающие были настроены крайне романтично - цветы, надписи на снегу, признания в стихах.
Когда уставший после долгой прогулки Краснов присел на скамейку в Александровском парке, рядом с ним примостилась очередная влюблённая парочка - студенты. Юноша стал читать свои стихи - рубленым слогом Маяковского, что-то там про всесоюзные стройки, трудовые подвиги, светлое будущее и неуклюже свернул в конце на то, как сильно он её любит. Девушка засмущалась. Парень неловко замолчал.
"Дурачок," - подумал Олег Игнатьевич с досадой. "Почитай ей что-нибудь романтичное. Блока, например. Ну же. Да ты, верно, и не читал такого никогда..."
Что-то произошло в следующее мгновение. Словно невидимая волна прошла через гуляющих в парке людей, заставив каждого замереть на мгновение. Но вот все продолжили движение, а парень, прочистив горло, начал неуверенно:
"Бегут неверные дневные тени.
Высок и внятен колокольный зов.
Озарены церковные ступени,
Их камень жив — и ждет твоих шагов."
С каждой новой строчкой голос его креп и наполнялся художественной силой. Это так разительно отличалось от его предыдущей невыразительной манеры исполнения, что и девушка, и сам Олег Игнатьевич невольно затаили дыхание от восхищения.
Позвучала последняя строфа, юноша восстанавливал дыхание. Девушка спросила: -Это твои стихи?
-Нет. Я не знаю, - влюблённый был в замешательстве. -Слова словно сами подкатили к горлу... Может, слышал в детстве. Я не помню.
Краснов встал, чтобы вернуться домой. На душе его было паршиво. Он не мог объяснить происходящее даже излучением. Было в этом что-то мистическое, антинаучное.
Сев на трамвай, он даже не удивился, что все пассажиры хором пели трудовую песню. Красиво, слаженно, вдохновенно. Олег Игнатьевич невольно заслушался, хотя вся эта советская поэтическая атрибутика, вроде "красный Октябрь" и "Ленин, такой молодой" уже порядком его утомила. Один из пассажиров, подошёл к нему: -А вы, товарищ, почему не подпеваете?
Олег Игнатьевич, одетый в форму НКВД, с чекистским прищуром ответил: -Мне, гражданин, по работе больше слушать положено. Но вас за пролетарскую бдительность хвалю особо. Так держать, товарищ.
-Ну как знаете, товарищ лейтенант, - парень улыбнулся. -Только вы бы отдохнули. Врагов народа мы и сами за километр учуем.
-Хорошо, - Краснов кивнул, и пассажир, к его глубокому удовольствию, наконец-то вернулся на своё место.
Окружающие в большинстве своём Краснова не замечали вовсе, словно он был для них пустым местом. Его аккуратно обходили, но в глаза никто не смотрел. Чтобы обратить на себя внимание продавщицы мороженого, ему пришлось поводить рукой перед её носом.
-Что вам? - та аж подпрыгнула от неожиданности.
-Эскимо за пять копеек.
В результате, своё эскимо он получил бесплатно. Она просто сунула ему холодный брусок и занялась следующим покупателем.
До сих пор Олег Игнатьевич объяснял такое отношение к своей персоне формой и детектором. Люди меня боятся, тешил он себя. Он осмелел до того, что даже стал носить на прогулки автомат. Но далеко с ним он не ушёл. Через пару домов от съёмной квартиры его крепко схватили за руку. Развернувшись, он столкнулся лицом к лицу с патрулём НКВД. Впервые он видел кровавых упырей-форточников так близко. Сомнений не оставалось. Излучение изменило их на физическом уровне, придав им нечеловеческую силу, как тому кузнецу и колхозницам на Соловках. Но тут процесс пошёл дальше, и одного взгляда на лицо с выдающимися скулами и хищными рядами волчьих зубов было достаточно, чтобы понять - изменившиеся чекисты были "заточены" под свою людоедскую функцию.
Схвативший его особист пригрозил ему пальцем: -Не балуй!
Палец был снабжён длинным жёлтым когтем.
Крепкая рука сорвала с его плеча оружие.
-Ходить ходи, а безобразничать нельзя, - было сказано ему напоследок, и патруль продолжил свой обход.
Это стало последней каплей. Краснов понял, что прохлаждаться больше нельзя. Ситуация становилась всё более непредсказуемой. Пока что его не трогали, в силу необъяснимых причин, но рано или поздно его везению суждено было закончиться. Собрав вещи, он направился на Московский вокзал. "Красная стрела" отправлялась в полночь.
Ленинградский вокзал, точная копия Московского, вызвал у Краснова приступ дежавю. У него возникло впечатление, что он зашёл в поезд, проспал девять часов, и вот он там же, откуда выехал. Но всё-таки это была Москва, хотя и не такая, какой он себе представлял.
Тридцать первое декабря было пасмурным и тихим. Валил снег, но ветра не было. Краснов решил прогуляться. Он думал, как ему быть дальше. Все его планы были разрушены. Больше некого было привлекать на свою сторону - все вокруг заделались коммунистами, остальных истребили власти и сами граждане. Больше не было автомата, реши он прорваться в Кремль с боем. Да он и не думал о такой глупости. Уж кого-кого, а Сталина охраняли сотни обученных бойцов. Был вариант устроить диверсию на излучателе, но Олег Игнатьевич даже не знал, где тот находится, хотя, к счастью, у него была одна задумка.
Гуляя по Москве, он мог бы триангулировать центральный излучатель своим детектором. Он уже внёс в прибор все необходимые изменения. Тот больше не зашкаливало, и детектор мог показать направление на самый сильный сигнал.
Улицы города были абсолютно пустынны, так что некому было обратить внимание на его манипуляции с прибором. Пусть среда и рабочий день, но всё равно, на улицах должны были попадаться прохожие, милиционеры, проезжать такси и те же самые чёрные воронки. Никого не было. Встревоженный и озадаченный, Краснов стал пробовать двери подъездов, но все они были заперты или, что более вероятно, заколочены изнутри. В окнах было темно, и Олег Игнатьевич так и не смог понять, остался ли кто в домах.
Пользуясь прибором, как радиолокатором, Олег Игнатьевич определил направление на излучатель - юго-запад. Двинувшись по Садовому кольцу на юго-восток, он добрался до Курского вокзала, где повторно произвёл замеры. Прибор снова указывал на юго-запад. Похоже, излучатель стоял за городом. Никакой возможности поймать такси не предвиделось, а пешком идти было далеко и холодно, к тому же некоторые улицы оказались забаррикадированы в два человеческих роста транспортом и всяким строительным хламом. Краснову пришлось потыкаться в такие вот тупики, пока он наконец не вышел к Курскому. Олег Игнатьевич решил испытать судьбу и спустился в пустынный метрополитен. Тридцать копеек за вход с него никто не потребовал, пустынный вестибюль встретил его гулким эхом собственных шагов. Освещение было, эскалаторы работали. Краснов скоро согрелся и повеселел. Такая необитаемая Москва ему нравилась даже больше, чем людная и шумная. Наверное, это было тайной мечтой каждого москвича.
Поезд пришёл через десять минут. Олег Игнатьевич так и не успел разглядеть, был ли кто в кабине машиниста.
Проехав до Площади Революции, он поднялся на поверхность и пешком прошёл до Охотного ряда, ибо это была другая ветка. Уже по ней он добрался до Центрального Парка Культуры и Отдыха имени Максима Горького. Лучше бы им придумать название покороче, рассудил Краснов. Станция метро, всё-таки. Тут московское метро, к сожалению, заканчивалось. Поднявшись на поверхность, Олег Игнатьевич упал на колени, и его вытошнило.
Всё поплыло перед глазами, стоило ему выйти на улицу. Синее сияние разливалось по улицам, в голове шумели невнятные голоса. Краснов против воли запел Интернационал. Излучение было таким сильным, что рассудок не выдерживал такого напора. Казалось, закипает мозг.
Спешно вернувшись в метро, в спасительное подземелье, Краснов перевёл дух. Нужно было как-то экранировать голову от губительного воздействия радиоволн. Мощность излучения падает пропорционально квадрату расстояния до источника. Теперь действовала обратная зависимость, ведь он пытался приблизиться к источнику. Он понял, куда делись люди. Они не были способны выдерживать такого напора на психику. Конечно, это не объясняло отсутствия людей на севере Москвы, где излучение не было таким сильным, но тут, на юге, оно было смертельным.

Пробыв на станции двадцать минут, он понял, что поездов не предвидится. Безмолвные тоннели были погружены во мрак. После краткого размышления, Олег Игнатьевич решил обмотать голову мокрыми тряпками и в таком виде выйти на мороз. Самоубийство, конечно, но это была хоть какая-то защита от излучения. Осмотрев станцию, он вломился в подсобные помещения, где нашёл шкафчик уборщицы, а в нём швабру, половую тряпку и ведро. При виде жестяного ведра его планы поменялись. Из метро он вышел, тевтонскому рыцарю подобный, рассматривая окружающий мир через узкую щель в ведре. Половая тряпка служила ему подшлемником. В таком виде он побрёл по Садовому кольцу на запад, пока не добрался до его пересечения с Большой Калужской и Шаболовской. Всю дорогу его преследовали бредовые видения. Синее сияние резало глаза. Одно время ему казалось, что по правую руку от него шагает сам Владимир Ильич. Краснов пытался завязать разговор, но Ленину было не слышно его из-за ведра - вождь уговаривал Олега Игнатьевича снять ведро и присоединиться к нему в Мавзолее, но такая перспектива Краснова не обрадовала, и Ильич вскоре отстал. На Шаболовке все дома стояли в огне, в каждой квартире заживо пылали люди. Краснов видел их в окнах, и они провожали его взглядами. В какой-то момент он понял, что с неба падает вовсе не снег, а серый пепел. Пепел устилал улицы мёртвого города. Пепел кружился в воздухе. Олегу Игнатьевичу стало жарко от пылавших зданий, и он хотел расстегнуть шинель, но руки не слушались, и он растирал их пеплом, пока к ним не вернулась чувствительность. Какая-то часть Краснова понимала, что всё это ненастоящее, а галлюцинации - результат резонанса между ритмами его мозга и проклятым излучением, но мысль эта была столь сложной, столь глубокой, что больше не помещалась у него в голове целиком. Ему приходилось обдумывать её по частям.
До Московского Телевизионного Центра он добрался уже на карачках. Над входом в здание висел плакат "Ура, товарищи! 31 декабря 1938 - день рождения Советского телевещания!" Это же сегодня, подумал Краснов и вполз в вестибюль. В здании ему стало гораздо лучше, но снять свой импровизированный шлем он так и не решился. В центре вестибюля стояла тумба с зеркалом. Табличка на тумбе гласила, что это ТК-1, новейший советский телевизор. Телевизоры Краснову доводилось видеть и раньше - в Дворце Советов, например. Это были Б-2 с экраном меньше спичечного коробка. Тут экран был значительно крупнее.
"До чег
Аватара пользователя
..ANGEL..
 
Сообщения: 336
Зарегистрирован: Сб окт 24, 2009 12:15 am
Откуда: ..Скідзель.. ..Гарадзенскі павет.. Гарадзенскае Ваяводства ..Вялікая Літва..

Сообщение Moisey Udenshpis » Вт ноя 30, 2010 11:55 pm

Вопрос Вадиму Деружинскому. Вы тут обмолвились на «Вампирологии», что собираетесь писать детективный роман с использованием в нём вампирической фактуры. В каком стиле будет написано произведение? В мистическом, а-ля Стивен Кинг, или в материалистическо-разоблачительном, как в мультфильме «Скуби Ду»?
Аватара пользователя
Moisey Udenshpis
Модератор
 
Сообщения: 750
Зарегистрирован: Пн янв 08, 2007 7:57 pm
Откуда: Minsk

Сообщение Vadim Deruzhinsky » Ср дек 01, 2010 2:37 am

«Скуби Ду». Все загадки находят свое рациональное объяснение.
Аватара пользователя
Vadim Deruzhinsky
Модератор
 
Сообщения: 9282
Зарегистрирован: Вс дек 24, 2006 8:15 pm
Откуда: Минск

Сообщение Сибиряк » Ср дек 01, 2010 6:09 am

Рекомендую А.Иванова "Сердце Пармы" и "Золото бунта". Что-то найдут для себя и русофобы и русофилы,ну и вообще занимательное чтение.
Сибиряк
 
Сообщения: 3877
Зарегистрирован: Ср янв 13, 2010 3:09 pm

Сообщение propolis » Вс дек 19, 2010 6:44 pm

Каким бы ни было содержание религий и философских учений, все они должны отвечать и отвечают потребности человека иметь смысл своего существования и положения в мире. Традиционно наша жизнь с момента рождения и до самой смерти делится нами на противоположности - добро и зло, светлое и темное, то, что хорошо для нас или же плохо и так далее. В традиционном обществе существовали определенные роли присущие только мужчине или же только женщине. Они были уникальны и давали смысл существования. К примеру, мужчина это Воин, а женщина - Мать. Следовательно, мужчина это активное начало (движение), а женщина пассивное (сохранение) начало. Со временем менялись государственные системы и взгляды на мораль на то, что хорошо и плохо. Старые традиционные ценности разрушались, а на смену им приходили новые. Однако смена ценностей не происходила мгновенно. Промежуток между разрушаемыми старыми ценностями и становлением новых характеризуется наибольшей моральной деградацией человека. Не важно мужчина это или женщина. Который опускается до уровня удовлетворения простых физиологических потребностей. Но, всегда есть потребность в нечто большем чем просто есть и спать для этого у нас есть Надличностные ценности. Те, ради которых мы способны жертвовать своей жизнью и здоровьем. Это то что делает нас людьми. То, что дает смысл нашей жизни в этом мире. Подавление мужского начала через манипулирование СМИ прославляющих стабильность (духовный ступор), инертность всего социума и индивида в частности достигло своего апогея. Боязнь открытых выступление, которые в данном случае представляют стремление к восстановлению порядка в противовес к существующему пассивному порядку вещей нашей цивилизации - хаосу, порождает со стороны властей противодействие. Выражающееся в дискредитации и подавлении традиционных ценностей наций.Как то - язык, история, культура и т.д. Результат таких действий современной европейской цивилизации: мужское и женское население морально деградирует, не имея сверх своих физиологических потребностей, теряя точку опоры в современном мире которую они получали через традиционные ценности. В нашем узком тутэйшем смысле выражается стремительной алкоголизацией населения. Удовлетворение сюминутных потребностей.
Еще одним отрицательным моментом такой политики мы имеем поколение воспитанное женщинами без участия отцов по той или иной причине. Следовательно следующие поколения мужчин будут все более женоподобными по своим духовным критериям. Государство в свою очередь самоустранилось от воспитания мужчины-Воина, мужчины-Охотника. Современному государству попросту не нужны самодостаточные индивиды способные самостоятельно решать свои проблемы в отличии от традиционного общества. Они представляют опасность для государства как проводника пассивного женского признака.
Не стоит считать однако что эти процессы начались здесь и сейчас. Подавление мужского и замещение его на женское начало началось на Западе. Современная цивилизация стремится к уравниванию мужчины и женщины. Женщины стали равны в правах с мужчинами. Они скопировали эти права с прав и архетипа мужчины как с единственно имеющегося. Женщины стремятся одержать реванш над мужчиной за тысячелетия "неравенства".Доказывая свою значимость сравнивая себя с мужчиной. Отождествляя таким образом себя с ним. Мужчины же "помогли"женщине стать духовно мужеподобными. Это приводит и к обратному а именно к тому что мужчины становятся все более и более женоподобными внутренне, духовно. В сложившейся ситуации вина мужчины - он забрал у женщины всякое желание быть женщиной и гордиться этим. Дав взамен духовную убогость и себе и ей. Женщина начала переносить на себя низшие свойства мужского естества: стремление к обладанию, тщеславие , эгоизм. Она начинает интересоваться уже не самим мужчиной, а тем что он может ей дать для удовлетворения ее тщеславия и ее прихотей. Это является также признаком фригидности так как когда женщина может только принимать и не может отдавать она фригидна. Параллельно этому происходит разложение, вырождение мужчины, мужского типа, становящегося все более и более поверхностным по мере привыкания к практической жизни, которая в современном мире, способствует деградации мужского начала. Именно такой тип мужчин как продукт современной цивилизации и получил наибольшее распространение в государствах Европы во всех сферах жизни. Приняв главенство женского начала, подчинившись ему мужчина самоустранился от воспитания детей. Система образования в свою очередь как среднего так и высшего занимается не воспитанием самостоятельного человека, личности а производством массы, вместо качества на первое место вышло количество. Армия учит чеканить шаг на плацу, мыть полы и заправлять постель. Работа учит тому что кто больше прогибается тот большего достигает и власть это не скрывает. И так происходит до самой смерти человека от его рождения. В этом правда есть опасность и для самой власти. Подчинив себе население и привив ему низший женский принцип поведения на коллективном и индивидуальном уровнях впоследствии получит безразличный ко всем внешним воздействиям социум. Кто будет следующий хозяин будет для него не важно. Этому мы можем противопоставить только стремление быть воином , быть мужчиной, быть мужественным человеком. Так как в наше время женщины бывают более мужественны чем многие мужчины. Быть мужчиной значит быть прежде всего воином. Идея воина связана с аскезой, внутренней дисциплиной и господством над собой или умением владеть собой. Мы можем назвать это самовоспитанием. Это не означает, однако, господство грубой силы и насилия. Наоборот именно спокойное, осознанное воспитание, любовь к порядку и умение подчинять свои сиюминутные желания высшей цели под знаком чести долга и героизма является главным элементом воспитания в себе Воина, воинской идеи. Героизм выступает здесь как чистый опыт и независимая ценность - индивидуальная реализация.
Следовательно, каждый потенциально способен и должен стать Воином так как именно тогда и только тогда мы сможем вернуть смысл своему существованию, вернуть себе свое предназначение.
propolis
Модератор
 
Сообщения: 1295
Зарегистрирован: Вс июн 22, 2008 8:37 pm
Откуда: Палесье

Сообщение Vadim Deruzhinsky » Чт дек 23, 2010 4:30 am

propolis: «Каким бы ни было содержание религий и философских учений, все они должны отвечать и отвечают потребности человека иметь смысл своего существования и положения в мире».

Спорить не буду. Но какое это имеет отношение к теме «Наше литературное творчество»?

Это же не рассказ и не литературная критика. Вы или рассказ свой тут поместите, или обсуждайте какой-то рассказ.

Сидит в тюрьме Некляев – за то, что кандидат в президенты. Но тем не менее он был создателем журнала «Крыница» и его главным редактором, опубликовав в своем журнале 20 лет назад мои рассказы.

Но вот рассказ, не опубликованный нигде (но я его показал в журнале «Неман»). Экзотика, Панове! С тех пор – 20 лет прошло – его даже не перечитывал. Сейчас вместе с вами читаю, тут его поместив. Мля – самому интересно, что я тогда понаписал. Действительно забавно.

Вадим ДЕРУЖИНСКИЙ

ЧЕРНЫЕ ЧАСЫ С ДВУМЯ НИМФАМИ

- У покойного не оказалось родных. Совсем был одинокий человек. Я бы сказал: безнадежно одинокий.

Свежая могила была покрыта еще не успевшими обветшать сиротливыми венками; их скорбная бумажная вуаль намокла под редким тихим дождем, кое-где в венки вплелись принесенные ветром ржавые осенние листья, в густом воздухе, пропитанном сыростью, дрожала дождевая пыль, и могила клубилась едва заметно низким призрачным туманом.

Рядом стояли два человека. Подняв воротники плащей, закрывшись зонтами от дождя, они смотрели на мокрое надгробие из серого камня, мучительно новое, незамысловатое, поспешное и скупое.

В их глазах отражалась печаль. Один, повыше и помоложе, вздыхал с сожалением, и его острая черная бородка, ухоженная заграничным парикмахером, траурно темнела на фоне белой сорочки в вороте кожаного плаща, и французский аромат веял под зонтом, присовокупляясь с ароматом дубленой кожи. Другой выглядел куда зауряднее. Он был мал ростом, в годах, не в меру полноват, и пах отнюдь не мужскими духами, а старческим потом и чесноком. Его заморщиненное годами лицо имело всю жизнь черты детские и несерьезные, чему причиною был, очевидно, неестественно длинный рот, который, казалось, всегда улыбался или, во всяком случае, принимал вид шутовской гримасы. Хозяином лукавого лица был редактор литературного журнала "ЗАПАД" Эдуард Семенович Басов. Неделю назад он послал телеграмму во Францию стоящему теперь рядом с ним владельцу кожаного плаща и бородки, драматургу и переводчику Аркадию Серповичу. Телеграмма извещала о смерти их старого друга - писателя Малевича, и эта свежая могила принадлежала ему. Они не виделись давно, и было как-то совестно и неловко, что для их встречи был выбран судьбою такой печальный повод.

- Он всю жизнь прожил таким же одиноким, как и я, - тихо вздохнул Эдуард Семенович.

- Ну у тебя-то все-таки была жена, - возразил драматург. – А он даже не женился...

- Странная, нелепая смерть... Несчастный случай. Неисповедимы пути господни...

Они постояли еще немного, ежась в плащах у могилы, и наконец, подводя итог, Басов заключил:

- Земля тебе пухом.

Когда они вышли за кладбищенский забор к стоянке такси, направляясь домой к Басову, чтобы помянуть покойного друга, Эдуард Семенович взглянул на товарища хитро и странно, и тихо сказал:

- Когда приедем, покажу тебе одну занятную вещицу. И еще то, что Малевич перед смертью написал нам.

И больше он не сказал ничего и всю дорогу до дома молчал, слушая рассказы Серповича о его французской командировке и о том, как в Нанте ставили его драму.

Просторная квартира редактора Басова на Захарова давно утратила следы пребывания покойной жены, которая не оставила ему детей, и три комнаты холостяка являли собой полное пренебрежение к домашнему хозяйству.

Эдуард Семенович отпихнул ногою в угол снятые ботинки, повесил плащ и, пройдя из коридора в пустынную комнату, развел театрально руки.

- Главное - не пугаться. За красотою не гонюсь, и красоваться больше не перед кем, а ценю уют и покой. Скромная обитель вдовствующего холостяка. Так это и назовем.

- Мда... - только и сказал Серпович. Взгляд его прошелся по комнате, которую со всей очевидностью пытались впервые за многие годы привести в порядок, от выцветших занавесок и старенького черно-белого телевизора до странных ржавых пятен на обоях в углу, трогательно и наивно прикрытых поцарапанными стульями, и все это производило какое-то жутко жалостное впечатление, и пронзительное одиночество сквозило в каждом предмете этого дома. Единственно нарядным и радовавшим глаз был стол посредине комнаты, накрытый на три персоны, изобилующий холодными закусками, выпивкой и пестрыми баночками немецкого пива.

- Да тут уж и стол накрыт...

- Постарался, - ответил польщенный Басов.

Прибор для третьей персоны состоял из пустой рюмки, поставленной на пустую же тарелку.

Наполнив эту рюмку, положили поверх кусок хлеба и налили себе.

И снова на лицах отразилась скорбь.

- Хороший был мужик Малевич... - отметил печально Басов и, опустив голову, заглянул в свою рюмку. - И непростая жизнь у него вышла.

- Мда... - отозвался Серпович. - Все это так неожиданно... Ему бы жить и жить...

Басов глянул, не поднимая головы, как-то странно, почти лукаво, и тут же залпом выпил.

- Вот она, судьба-то, как повернулась... - продолжал между тем элегантный драматург. - А ведь как дружили... Помнишь, как он в своей "Последней песне" писал: "О друзьях по-настоящему вспоминают тогда, когда о них остается только вспоминать". Он будто знал... Судьба истинного таланта трагична, и только с его смертью познаешь ужас невосполнимой утраты... Как я жалею, что не успел на похороны. Ведь мы были всегда лучшими друзьями. И останемся ими, ибо дружба, истинная дружба, сильнее смерти...

И, высказав заготовленные в самолете фразы, он выпил тоже.

- Хм, - печально он хмыкнул, закусывая. - Такое ощущение, что он с нами... Что он слышит нас...

- Да. Такое ощущение, - согласился Басов.

Какое-то время они молча жевали, потом драматург глянул случайно на старого редактора и заметил неожиданно, что глаза его блестят совершенно необычно. Даже как-то весело, что ли.

Он замер, опустив вилку.

- Еще по одной, - сощурился Басов, потирая ладони. - А потом я тебе кое-что покажу.

И - что оказалось совершенно диким - рассмеялся.

Выпили.

Басов поднялся и, продемонстрировав Серповичу свою жуткую улыбку бескрайного рта, вышел в другую комнату. Возвращался он, неся бережно на вытянутых руках черные часы с двумя нимфами.

- Вот часы, - сказал он драматургу. - Часы Малевича. Из его квартиры, те самые...

И поставил на стол.

Оба они нагнули головы, разглядывая этот редкостный антиквариат. Оба видели его раньше, дома у Малевича, но сейчас, после смерти хозяина, реликвия словно приобрела иной смысл; один из них знал зловещую суть этого предмета, другому эта суть только должна была открыться.

Это были старые, очень старые часы. Желтый от времени циферблат под выпуклым стеклом делился вопреки обыкновению на десять римских цифр, и единственная стрелка недвижно смотрела в вершину циферблата, в цифру Х. Иное времяисчисление делало часы бесполезными в быту, но изумительная красота древнего предмета, красота холодная, строгая, пугающая своей абсолютной совершенностью, вопреки всему влекла к себе, и не было силы оторвать взгляд, и казалось, это страшное совершенство служит лишь одной цели: указать человеку его ничтожность, его истинное место на дне Бытия, среди подобных ему божьих гадов, слепых, жалких, вся жизнь которых - бесцельное кишение в яме жизни.

Две черного цвета обнаженные нимфы, справа и слева от циферблата, смотрели друг другу в лицо с полуулыбкой надменной и властной. Казалось непостижимым, каким образом удалось неизвестному мастеру средневековья достичь такой точности в малейших подробностях этих фигур. Их можно было рассматривать в самую мощную лупу, но все равно оставались детали еще более мелкие, немыслимо мелкие; никто даже не догадывался, что сильное увеличение могло бы открыть взгляду папиллярный рисунок на каждом пальце нимф и каждый волосок, и каждую клетку кожи.

Ни одного изъяна невозможно было найти в совершенных телах нимф; их позы были великолепны и выразительны, расслабленные руки изящно поддерживали свод циферблата, а ноги попирали отрубленные человеческие головы. Откровенный натурализм голых женских тел выглядел в ансамбле холодного орнамента и барельефов химер и чудовищ ада закономерно. Ощущалось только одно: дыхание Великой Власти и Великого Страха.

Невозможно было понять, из чего сделаны эти страшные часы. Не металл, не камень, не дерево. Скорее, это была кость. Но - что странно - черная кость. И не было видно места, куда вставляется ключ для завода, ни одного шва. Монолит.

Покойный, вспомнил тут драматург, называл их не иначе, как "мизантропические часы". Малевич был странным человеком - человеком, который, что называется, "всегда ищет". Он интересовался в разное время многими религиями, потом увлекся медиумизмом и прочими оторванными от жизни вещами, и некий заезжий последователь древних учений, вроде бы голландец, подарил перед смертью эти часы Малевичу. Случилось это года полтора назад; драматург ясно вспомнил тот день, когда увидел часы впервые. "Эта диковинка, - говорил тогда ему Малевич, - больше, чем предмет обстановки, и место ей не в антикварном салоне. Я не знаю, кто и когда сделал эти часы, возможно, они стары невообразимо - более, чем мы можем предполагать. Но знаю точно: есть в них какой-то секрет, какая-то зловещая тайна. И я буду сволочью, если этот секрет не открою..."

- Это что же... - заморгал Серпович. - Это он тебе в наследство эти часы оставил, что ли?

Эдуард Семенович улыбнулся.
-
Вчера по почте, - сказал он, заглядывая в глаза драматурга, - я получил посмертное письмо Малевича. Адресованное нам с тобою, Аркаша. Не хочешь ли взглянуть?

Он протянул ему пухлый конверт.

- На-ка, почитай.

Драматург Аркадий Серпович достал из кармана футлярчик, из футлярчика очки, из конверта письмо и принялся читать.
И прочел он вот что.


* * *


"Вряд ли у меня сохранились к вам чувства иные, чем презрение и жалость; я слишком хорошо вас знаю и никогда не поверю, что в основе вашей якобы дружбы со мною лежало нечто тонкое, а не грубый расчет, обрамленный рамкой приличия. Вряд ли я что-то значил для вас. Да вы оба знаете это прекрасно, и сейчас, за бутылкой водки, поминая меня, вы не чувствуете утраты. Ведь вы ничего не утратили.

Однако я не собираюсь вас в чем-то упрекать. Все естественно, природно. Да и сам я никогда не считал себя человеком сентиментальным.

Многим людям я казался персонажем странным, замкнутым, без оснований к тому высокомерным и виделся чистой воды мизантропом. И все по одной причине: я видел узость жизненных рамок, уготовленных нам судьбою, и мне было душно жить в этом скверном театре - с бездарными актерами, с фанерными декорациями, с абсурдным сюжетом. Я искал смысл, я всегда мучился в поисках смысла - и не находил ни одной его крупицы, и мне казалось, что я один единственный зрячий в этом мире слепых, и толика разума в моей голове была тоже, наверно, единственной, потому что меня не понимал здесь никто.

Непостижимая вещь - смерть. Не постичь, не представить себе. Но еще более непостижимая вещь - жизнь. Я всегда искал ответ на единственный вопрос: "Зачем?" Я слышал сотни вариантов ответа, но все они были наивны и ложны. Мой разум и моя жизнь - инструмент иных целей, чем те, которые мне навязывали. Нельзя книгами топить камин, а флейтой забивать гвозди. Кто я? Книга, флейта - я не знал, но всегда чувствовал, что прав, что есть нечто значительно важное, чем то, что сегодня всякий думающий разумеет себе своим смыслом.
Я был из тех немногих, кому нужны доказательства. Потому и трудно мне было жить среди всех вас, верующих. А я не веровал в ваши веры. И никогда не мог жить, как вы, беззаботно и легко.

Оставим жизнь мою в покое. Она - мое собственное дело, дело решенное, и, как вы сейчас видите, окончилась она отнюдь не несчастным случаем, а с моего согласия. А писать вам заставляет меня одна причина: мне требуется наследник - это не желание, это необходимость; и у меня есть только вы двое, кому я могу предложить эту роль.

Я завещаю часы - те, черные, с двумя нимфами. Они стоят у меня в комнате, на столике, под копией картины Малевича "Черный квадрат". Помните, вы всегда находили забавным, что я повесил у себя картину однофамильца? Да и сама картина вызывала только смех: где это видано - абсолютно черное полотно? Да и разве это картина? Чушь. Но с черными часами, говорили вы, получалась удачная гармония, и в целом ощущался какой-то вкус.

Об этих часах и идет речь. Эта черная штуковина побывала в очень многих руках и погубила многих своих хозяев, и я, зная это, все равно следую безропотно ее воле: перед своей смертью я должен найти ей нового хозяина.

Да, я стал игрушкой в руках силы большей, чем я. Но я сам вызвал эту силу, и я рад ей, потому что она утолила мою извечную жажду.
Врать не стану, мне мало что известно об истории этих часов.
Что они, откуда, кто сделал их и сделал ли их вообще кто-то, может они пришли оттуда, из Запретного Бытия, - кто знает?

Во всяком случае, мне этого никогда не узнать, потому что через двадцать минут меня не станет, и, поверьте, это совсем не огорчает. А выводы вы сделаете себе сами, дочитав мою записку, и примете эти часы, как принял их я от Дена Дейка из Копенгагена, а тот еще бог весть знает от кого, и цепочка эта неразрывна и, похоже, вечна. И уж будьте добры принять эти живые часы в свои мертвые руки."


* * *


- Мон Дье, - прошептал драматург и налил полный бокал водки. - Что он пишет...
- Ты дальше, дальше читай... - тыкнул толстым пальцем в листки Басов. - Не останавливайся.
- Читаю, - Серпович заглотнул белую, запил, поморщившись, кокой, и его круглые от удивления и страха глаза отыскали утерянную строчку на тетрадном листе.


* * *


"Чутье не обмануло меня. Я чувствовал, что в этих часах запрятана какая-то тайна. Мне предлагали за эти часы сумасшедшие деньги, но я их не продал. Потому что помнил слова Дена Дейка, что эти часы никогда не продавались и никогда не могут быть проданы, - так он говорил мне незадолго до своей смерти.

Когда голландец внезапно умер - здесь, вдали от родины – я забрал то единственное, чем он обладал и что он завещал мне - часы. Полтора года они у меня пылились на столике в спальне, и каждый вечер я смотрел на них, как загипнотизированный кролик, а они, казалось, смотрели на меня, и мы вот так привыкали друг к другу, и я не знал совершенно, чем все это кончится и может ли это чем-то кончиться вообще.

Есть у этих часов какой-то инкубационный период, что ли. Со мною он длился полтора года. Кому-то из вас может повезти, и, зная суть, которой не знал тогда я, вы откроете часы раньше. А может случиться и так, что вам они не откроются никогда.

Вчера я промучился весь вечер со своей повестью о смерти Есенина. Перечитал все, написанное за месяц, и нашел это все полным маразмом. Даже не стал рвать, комкать. Плюнул и ушел на кухню. Там выпил с горя воды и, вернувшись в спальню, растянулся одетый на кровати.

Не скажу, что этот вечер был в чем-то особенный. Был он, как обычно, глупым и безрадостным. И я еще думал, идти ли мне смотреть ящик для дураков, или почитать чего-нибудь эдакое, или откупорить водочку. Хорошую, чудесную водочку из холодильника. И смотрел я просто так, без всякой цели и без всякой мысли на эти опротивевшие часы и не знал, что они, влюбленные в меня, вот сейчас и предложат мне свой альянс.

Все началось как-то незаметно, едва различимо.

Часы дернулись, как в жарком воздухе костра, дрогнули, и потонули все звуки внезапно - пропали, пропал свет, и я видел только часы, одни часы - и ничего более. Все погасло, опустилось в кромешную темень, и в ней разгорелось единственное светило - растрескавшийся белый циферблат с десятью цифрами и стрелкой.

Началось.

Немыслимый холод пробил меня. Холод жуткий, лютый. И голова была готова лопнуть от боли, засевшей в ней внезапно.

Я даже не успел закричать от этой боли, как меня засосало куда-то, потащило, закувыркало в этом мерзком луче часовой фары, и кишки мои лезли наружу, и на губах пенилась кровь.

Это длилось недолго, хотя казалось вечностью; я очнулся, сидя там, где сидел, черные часы пошли, и ход их, услышанный мною впервые, был странным: ш-ш, ш-ш... И понял я, что это "ш-ш" звучит про меня, и стрелка, вышедшая из цифры Х идет к моему пределу, и этот предел наступит по истечении полного круга.

Я вздрогнул: моих плеч едва ощутимо коснулись чьи-то руки.
И в ту же секунду, видя часы, я заметил с ужасом, что они опустели, что две маленькие черные нимфы по обе стороны циферблата исчезли. Я больше не видел фигурок на часах, но увидел рядом с собою двух очаровательных девушек - живых, обнаженных, с нежной белой кожей, со взглядами призывными и сладострастными.

Это не было сном, это не было бредом. Я ощущал полную реальность происходящего и был уверен в этой реальности, но видел необъяснимое - как сами собой выплывают из сумрака углов царские столы, заставленные невиданными блюдами и экзотическими плодами, как появляется из ничего готическая мебель в позолоте, как раздвигаются до размеров огромного зала стены, увешанные гобеленами и картинами, как растет потолок, зажигаясь свечами тяжелых хрустальных люстр, как растут сами часы, распухая до невероятных размеров, поднимаясь к потолку своими черными башнями.

Диковинный аромат заполнил все вокруг, и лишь вздохнув им, я случился опьяненным и слабым, и мысли запутались в голове, и невыразимая, дрожащая слабость пропитала меня насквозь - и я застонал от нее, предвкушая еще большее, нечеловеческое удовольствие, которое уже ждало.

Две девушки рядом были воплощением высшей красоты, открытой мне, влюбленной в меня бесконечно. И эту красоту я не видел, но чувствовал - я понял это сразу. Казалось, я ощущал все, собранное вместе до капли, что пережили миллионы других до меня, и бесчисленный ряд прелестных девичьих лиц слился в этих двух лицах.

Я не мог дышать, и кровь стучала в висках, и я заболел внезапно самой глупой, самой отчаянной любовью к ним двоим, которых я не стоил, и от одной мысли о которых я пьянел безрассудно и горько. И мне хотелось плакать и петь серенады, и осыпать цветами землю, которая хранила следы их ног, но я знал, что этого ничтожно, ничтожно мало.

Они, две сестры, были со мною, совсем рядом. Они стояли на мягком ковре ослепительно голые, беззащитно открытые мне, со стыдливой улыбкой и стыдливым румянцем, и я хотел умереть, разорваться на куски от этого безмерного счастья, которое они так долго жаждали подарить мне, мне одному.

Я чувствовал себя робким, как подросток, а голова моя кружилась, и каруселью кружилось все у моих глаз, и уносило меня куда-то за седьмое небо, за заоблачный край, и я дрожал, забывший все в этом мире, и все не значило ничего, кроме того, что было теперь.
Звучала медленная музыка, и девушки танцевали, изгибая изящно и призывно свои тела, обнимая друг друга, поднимая высоко белые расслабленные руки, длинные пьянящие ноги с маленькими напрягшимися стопами, открывая моим глазам тайны женского тела и глядя на меня украдкой из-под опущенных ресниц - увидел ли я, успел ли я рассмотреть то, что так надежно скрывалось всегда от нескромного взгляда?

Я видел. Мне было показано все, и я, жадный, впитывал это в себя, а безумная игра только начиналась, и только загоралась страсть, меры которой не знал никто.

Я заметил вдруг, что я без одежды и что я сижу на огромном пуховом ложе, а девушки танцевали все ближе, касаясь меня локонами волос, тонкими пальцами, скользили по лицу, словно случайно, каплями сосков - и все порвалось, рухнуло куда-то с сокрушительным грохотом, и начался день. Губы нашли губы - мягкие, поддатливые, отдающие себя, желанные и ждущие, так долго ждавшие этой минуты.
Я плыл в этом течении, отданный ему до конца, и два берега, один с зелеными глазами, а другой с голубыми, не выпускали меня из себя, и я плакал от счастья, и целовал щеки, губы, тонул в аромате волос, и слезы мои терялись в любимых локонах, и жаркое сладкое дыхание било в лицо.

Я получил все мыслимое и немыслимое; все, пережитое поколениями самых нежных и робких любовников и самых безрассудных певцов разврата, взорвалось во мне ослепительным фейерверком, вознеслось, порвало в клочья купол Вселенной - и меня не стало. Я растворился в миллионах перманентных экстазов, бесконечно разных и лучших, я чувствовал все, я пульсировал в каждом свидании, проникая всюду, где видел жгущую страсть Эроса; я задыхался в турецком гареме, я насиловал ретивых наложниц, я слышал под собою стоны испанских сеньорит и парижских дам, я сходил с ума от первого поцелуя девочки и дрожал от первого прикосновения, я праздновал первые брачные ночи, я лил шампанское в раскрытые бедра петербургских красавиц, я видел все дикие оргии всех времен и народов и был хозяином порока, я терзался от десятилетних воздержаний и стонал в безудержном разврате, и волна возбуждения накатывалась, топила пеною и спадала тысячей экстазов, чтобы вернуться ко мне снова.

Я ликовал, я кричал, и крик мой сотрясал само Мироздание.

Я впитал все. И, впитав последнюю каплю, понял, что усталости моей нет предела, и та же сила, державшая меня все это время, выплюнула меня из себя, и я упал, раскинув руки, под холодный свет огромного циферблата часов.

Черная стрелка почти достигла цифры III.

Я был опустошен.

Не в этом счастье, думал я. Это затмение, ложь. Наслаждение уходит, а остается только одна усталость.

И я увидел уединенный остров, маленький домик, невиданной красоты закаты, пение птиц и шелест листьев; спокойствие и счастливая простота жизни - о чем еще можно мечтать? Затерянная станция в горах, хрупкая хижина на берегу моря, белый хутор у реки, свой сад и свой огород - маленький, но свой; радость первых лучей солнца, трепет бабочки в оконном стекле, свежий ветер, подминающий колосья пшеницы под жарким солнцем, и белая рубаха, мокрая от пота на груди.

И отложив на минуту косу, я устало ложусь в жаркий полдень в траву и, раскинув руки, гляжу в вечное небо, которое было таким всегда и всегда будет. Я дышу медовым воздухом поля, ленивый ветерок шуршит рядом забытой песней, и далеко впереди, в небе, высоко-высоко, едва заметной пылью висят летние птицы. Мне бы к ним, туда. Откуда видны границы моей бескрайней земли и - может быть - чужие страны. И за ними, за синей далью, - лазурная нить океана.
Руки тянут упругий канат, а теплый ветер ерошит волосы и рвет паруса, и рядом мачты, белоснежное натянутое полотно высоко над головою, и за ним - чистое голубое небо с далекой пеной облаков, качающееся на океанских волнах, и корабль - один в безбрежных голубых просторах. Не вспомнить лучшего часа в своей жизни, чем этот, и как рассказать о том, как легко, как светло на душе, как хочется петь от счастья, как интересно жить и как много неведомых стран ждет по ту сторону океана?

Молчаливый Колумб сверяет курс по ветхим картам погибших экспедиций, он ведет корабль в саму страну Эльдорадо, страну алмазов и золота.

Я чувствовал запах золота. Я был помешан на этом запахе.
Делать деньги из воздуха, из биржевых сводок, из торопливых звонков в оффисах, из призрачного сигарного дыма, извлекая зеленые листки свежих долларов, шершавых, упругих, раздвигающихся в ладони, как колода карт. С неизменной сигарой во рту щурюсь сквозь сигарный дым с последнего этажа самого высокого небоскреба на лежащий под ногами город, принадлежащий мне и моему делу. Купленный мною квартал за кварталом. Изысканные смокинги, бриллиантовые колье на дамах, банкеты, увеселения высшего света, роскошные магазины и божественные курорты, Канны, Сотби'с, собственные корабли и самолеты, Рембрант в спальне, пьянящая власть денег, которые могут все, все, все...
Все и всех купить, не чувствуя фальши ни в чем, ни в купленной любви, ни в купленной страсти, ни в купленной силе: в вонючей комнате вони не замечают.

Пусть я лишь покупаю, но покупая я продаюсь сам: я сам продаю нечто в себе, покупая жену, любовницу, место в конгрессе, все то живое, чем без денег не стал бы владеть никогда. Я потихоньку продаю себя изнутри, обрастая снаружи купленным, и горжусь тем, что моя успешная проституция служит почетным примером благодарным потомкам.

Безмерная роскошь, которой уже не замечаешь, свое лицо на экране в новостях, гольф, рукопожатие президента, величайшее уважение, утонченная улыбка аристократа, небрежный зевок, старческий маразм, цифра V.

Скукота.

Есть нечто более ценное, вечное, живущее своей жизнью. Неуловимый полет вдохновения, терпкий запах бессмертия, триумф открытия, божественное озарение после долгих лет мучительных поисков. Я шел необъяснимым путем гения, я открывал суть вещей.
Все - пыль, знал я, вечно только это. Двигать человечество вперед, ощущать себя острием прогресса - высшее призвание, которое дано не всякому смертному. Это элита, чей мир не доступен пониманию толпы, крохотный союз гениев, сделавший все, чем гордится человечество. Я всегда совершал первый шаг, и только я один на Земле знал, как его сделать. Первое колесо, первая буква, первый металл, первый двигатель, первый реактор, первый шаг на Луне.

Я стоял, сутулый и маленький, в Стокгольме, где мне вручали Нобелевскую премию, и улыбался растерянно в этом нелепом фраке, не веря своему счастью. Я не считал себя достойным награды, ведь не моя в том заслуга, что я такой странный. И тысячи нерешенных дел звали меня назад, к моему месту, где любили меня грандиозные каскады формул, мой невидимый мир, экстаз озарения, и ждали ненаписанные книги.

Стрелка часов близилась к VII, когда я наконец понял, что книги можно не только писать, но и - что куда приятнее - жечь.
Нет большего наслаждения в мире, чем власть над людьми. Я дрожал от возбуждения и радовался, как дитя, когда надевал впервые эту черную форму. Черная портупея, черные высокие сапоги, поскрипывающие так приятно, так сладко при каждом шаге, черная кожаная кобура с 9-миллиметровым пистолетом в ней; на рукаве, на черном фоне, зловещий знак Империи: на, смотри! Увидь, червь, силу смерти! Нет силы выше.

Я воин. Имя мне - легион.

Великая общая цель движет нами, миллионами братьев и сестер, цель святая. Отечество поругано, и попраны святыни. Сам Бог благословляет великий народ отомстить, и затаил дыхание мир: завтра Империя объявит войну на все четыре стороны света. И будет то, что было уже не раз.

Погромы и лагеря. Великое очищение от шлака, от безобразных наростов на теле человечества. Испепеляющий и очищающий огонь Революции, ее гордая победная песнь. Во имя свободы, справедливости и нового порядка Мироздания.
Первый раз стреляю в затылок недочеловеку на коленях, с завязанными руками. Молись, паскуда, своим лживым картонным богам – они тебя не спасут; у животного один удел: сгнить безвестно. Упираю ствол в нечесанные черные волосы и, сжав от ненависти зубы, жму курок: На! На! На!

В могилу, которую копал сам же, гаденыш.

Я убиваю. Но и самому мне умирать не внове, дело привычное; я умирал миллионы раз, отдавая жизнь за Отечество и Идею, но не смертью жалкой и гнусной, гнилой и продажной, а смертью светлой и гордой, не трепеща, а ненавидя, зная, что я победитель.
Больше, чем триста войн вела Империя, и только пять из них она проиграла. Да и те отыграла в реваншах, с лихвой возвращая утерянное.

Под великим стягом этой земли живет военный народ, и страну невозможно победить, потому что только она одна умеет вести войну на уничтожение - на уничтожение самой себя во имя победы.
Я долго ждал этого дня, и он настал.

Я слушал доклады генералов, я накрывал ладонью на картах целые страны - и на следующее утро этих стран больше не существовало, я был властелином судьбы Мира, я посылал по своим направлениям дивизии, которые никто уже не мог остановить. Машина войны была пущена, и праздник мой омрачало лишь то, что все окончилось так быстро. Но я успел насладиться.

Я был всюду, я был смертью. Меня не ждали, а я разрушил все. Я вглядывался в эти вытянутые от удивления и ужаса лица, я заглядывал в глаза, подернутые дымкой смерти, я смеялся тем, кто не ждал меня и кто в меня не верил. Я уничтожил чужих богов и их народы и стер саму память о чуждом.

Сломать мир легким движением руки - как карточный домик; уничтожить их всех, таких надменных и чопорных, наглых и брезгующих мною - ВОТ ВАМ! Вот вам привет из пупа Земли, от нищего Хозяина Планеты. Да, я жил бедно и скромно, когда вы там, у себя, купались в роскоши и мечтали, суки, сделать меня своим рабом. Какая немыслимая наглость! Мой народ - народ пятой расы, стоящей выше вас всех, и спартанская скромность его жизни - только признак постоянной готовности к войне. Вы зажрались. Вы забыли свое место - место в клозете, и я вытравил всех вас, как жирных тараканов, посчитавших мою кухню своей.
Т
ерпение лопнуло. Вы сами сделали меня своим палачом. Отныне мне подчиняется аппарат власти. Зловещая Служба, сгноившая в своих подвалах миллионы. Стоит указать пальцем на любого из этой толпы, и судьба его, его семьи и многих его знакомых будет решена в ту же секунду. Да, я - палач, и высшая радость для меня – изощренная пытка изувера; я близок, как никто другой, к истине: человек - мразь.
И я счастлив мучить эту мразь, ввинчивать иглы под ногти, резать по живому, выдавливать глаза - только бы услышать, когда он сам признается, что недостоин жить и мечтает умереть. Высшая награда людям - смерть. Как ее жаждут! Как долго мечтают о ней! Как страстно...

Как часто я стоял с товарищами в оцеплении у колючей проволоки - в белой каске, с закатанными рукавами, небрежно целя расслабленной рукой смертоностный карабин в толпу по ту сторону ограды; по кругу шла еще одна бутылка дорогой благородной выпивки, и я прикладывался к горлышку, запрокинув голову, пил прозрачную жидкость, пока хватало духу, и передавал бутылку соседу рядом, и все мы шутили и смеялись пьяно, и смех наш рождал у заключенных безумный страх, и докурив сигарету до фильтра, я посылал щелчком окурок туда, в стадо, и оно шарахалось испуганно, вызывая у нас самый искренни, самый человеческий хохот.

Кто сказал, что больше нет рабства?

Это сказал раб. И он ошибся, и в словах своих горько раскаялся.

Всю свою жизнь он мнил себе, собака, что он - хозяин своей жизни. Легкое недоразумение. Извините. Вы питали иллюзии, господин Говно. У вас больше ничего не будет: имени, родины, детей, жизни, памяти о вас. А будут два электрода в деликатные места, утонченный набор развлечений, о которых не мечтала инквизиция; будете вы кушать травку на лужайке вкупе с собственным дерьмом, а я буду высасывать шприцем ваши лобные доли мозга и обсуждать с докторами-коллегами результаты экспериментов.

Кровь льется, как музыка.

Больше крови! Утолить ненависть, утолить жажду, насладиться сладким благоуханием трупа врага. Карать, карать беспощадно!
Стадионы трупов, дымящиеся руины, черное небо в воронах.
Праздник Смерти. Праздник Возмездия. Великий бал Сатаны.
И вдруг, посреди застолья, между тостами во славу новой власти, - тонкий луч, неуловимое смещение атомов, сдвиг разума. И битые стекла рассыпанного калейдоскопа.

Вой дикий, бесконечный вой в небо.

Не жить мне. Нету права мне жить.

Открылось все внезапно. Рухнуло, оставив одно чувство - неискупимого преступления.

Нет меры отчаянью, нет меры страху. Как? Как я смог это сделать? Я ли был это? И разве не на меня смотрели эти детские глаза, молящие о пощаде? Не забыть. Не искупить. Ничем не искупить и не исправить.
Детская кровь...

Трупы детей. Неестественно вывернутые, как поломанные куклы.
Сваленные в кучи до горизонта. Нет сил смотреть. До дрожи в спине, до ужаса, до немыслимого ужаса. Зажмурить глаза, не видеть, чтобы не сойти с ума.

Но я, я сделал это.

Я убийца.

Разве имею я право жить?

Но нет у меня права и умереть. Мука моя будет вечной. И что бы я ни делал, не будет никогда мне прощения, и буду видеть эти глаза до последних дней; ни слезы мои, ни скрежет зубов в отчаянии - ничто не поправит содеянного. И как бы ни резал я свои вены, ни клал в жернова руки и ноги, мне не стать чистым, и жертву моего поганого тела не примет Бог.

Я проклят.

Ты, Совесть, тяжела. Тяжка. Ты травишь меня ядом, но оставляешь жить, чтобы травить снова. И ни один ангел не залетит в мое окно, чтобы внять моей муке.

Прости меня, Господи! Прости, если сможешь.

Я ушел и бросил все, уйдя в другую жизнь. Я шел долгими дорогами по страдающей земле, я внушал надежду калекам и инвалидам, я целовал руки прокаженным и делил ложе с зачумленными, я вел слепых, кормил брошенных детей и многие месяцы проводил в молитвах Богу - на коленях, с братьями флагеллантами, в монастырях Мира.

Я отдал все, что мог отдать. И мне открылась Великая Любовь - свет, наполняющий смыслом все. Нет более значимого в мире, чем сострадание. Моя душа дышит им; я знаю, это - единственная правда жизни.

Я прощаю неразумным, заблудшим, как было бы прощено мне, - они не знают, что творят. Но я открою им глаза. Я сделаю их зрячими. Они увидят Свет.

Мир создан светлым.

Я принесу себя в жертву, я болью своею искуплю вину всех заблудших. Я - распятая совесть человеческая, и вы, люди, вбившие меня в крест, знайте: я люблю вас!

Я люблю вас!

Я прощаю вам все, и все вам прощено Богом. Я один искупаю за всех вас и буду искупать всегда ваши грехи и преступления. И жду, что вы узнаете о моей жертве и поверите в нее.
Но гвозди, которые вы вбили мне в руки и ноги, были вбиты навечно, и судьба моя навечно определена.

Под моим крестом планета, и я вижу одним взглядом ее всю - такую маленькую, беззащитную. И я, Божий Сын, хранитель этой планеты, слежу со своего креста за ней неусыпно, проникая жалостью своею в каждую травинку, в каждый атом, в каждое создание Божие, и радуюсь до слез красоте Мира. Я люблю вас, я живу с вами в миллионах сердец - больших и крохотных, я ваша первая и последняя надежда, я спасу и сохраню; я - единственный свет. Я излечу вашу боль, я утешу скорбящих, яподарю каждому из вас чудо - истинное, неповторимое, желанное.

И в празднике света, в фейерверке чудес никто так и не заметит, что Бог выдуман вами самими. Я, выдуманный, имею столько же лиц, сколько есть вас всех, мнящих меня всемогущим. Но я знаю, что не в силах предотвратить войну, победить заразу или остановить тирана.
Я фантазия. Я никто.

Я только маленький черный квадрат, холодный и пустой. Я конечная точка часов и последняя правда Бытия. Абсолютный смысл: отсутствие смысла. Истина в последней инстанции.

Сокровенная тайна Мироздания открылась мне, и это - самое величайшее из всех открытий, открытие всех времен и народов до скончания Света. Вся жизнь - безудержная попытка насытиться, а итог всему один - пустота. Я рвался, как зверь за пищей, утолить свой человеческий голод. И я набил брюхо. И как сытая собака, не имеющая больше никаких желаний, я хочу уснуть. Уснуть навеки и с мыслью грустной, что, увидев пьесу до конца, я так и не узнал имени ее создателя. Кое-кто говорит, что его никогда не было. Возможно, это правда.

Но мне совсем не жаль, что все так кончилось и что блеклый мир жизни стал мне безразличен. И когда я лежал, уткнувшись носом в пол, у башен черных часов, отсчитавших мое время, я, испытавший все счастье человеческое, не был счастливым. Но зато я знал, что больше искать нечего.

GAME OVER, игра себя исчерпала, больше нет ничего.
И нет больше вопроса: кто такой человек и зачем он живет. В жизни человеческой не более смысла, чем в жизни любой другой твари, и мысль эту простую не пересилит ни Божий Страх, ни Долг, ни Любовь к ближнему - все рассыпается в прах; рождаясь из праха в прах и возвращается.

Мне безмерно глубоко безразличен мирок, где вы, убогие, живете убогой жизнью, безразличны и вы, скорбные коллеги, и только одно заставило меня написать эту писульку: часы. Им нужно обращение бережное, трепетная забота, ибо они оказались единственным, стоящим в своем презрении выше суеты сует.

А я ухожу, и не считайте меня самоубийцей, как считали ошибочно многих известных вам поэтов. Не я прекращаю жизнь, жизнь прекращается для меня. Вероятнее всего, я положу свою голову на железнодорожный рельс - кажется, именно этого хотели бы от меня часы. Я вижу в их основании шестнадцать человеческих голов, и меня тянет, тянет как магнитом, к ним. И, предвкушая последнее удовольствие, прощаюсь.

С собою.

Навсегда."


* * *


Драматург Серпович глотнул судорожно воздуха и, оторвав глаза от последнего листка, сосчитал головы у основания часов: их было семнадцать.
- Невероятно...
- Ну вот, - оживился, глядя на него, Эдуард Семенович Басов, - последняя воля покойного выполнена; с письмецом его нелепым и совершенно-таки безумным ты ознакомился, и на этом поставим точку. Бедняга совсем, как видно, свихнулся, жаль... Жаль. Отдай письмецо-то.
Серпович растерянно моргнул и зашевелился, будто очнувшись от долгого сна. Он смотрел на черные часы.
- Бред какой... - попытался он усмехнуться. - Чудовищный бред. Ты же не веришь в эту чепуху?
- Конечно же нет.
- Да... Знаешь что... Я подумал, что заберу, пожалуй, у тебя эти часы. Зачем они тебе?
Они замолчали, драматург медленно, с ужасом разжал ладонь, еще только что державшую листки посмертного письма, - в ладони был лишь пепел, черные ломающиеся крупицы обугленной бумаги.
- Да... - Серпович глядел в пустую ладонь. - Вот я и говорю: отдай часы...
Эдуард Семенович разлил остаток водки в бутылке по рюмкам и сказал сквозь зубы:
- Забудь.
И бескрайне улыбнулся.

*****

Вот такой я написал странный рассказ 20 лет назад. Его так и не опубликовали.
Аватара пользователя
Vadim Deruzhinsky
Модератор
 
Сообщения: 9282
Зарегистрирован: Вс дек 24, 2006 8:15 pm
Откуда: Минск

Пред.След.

Вернуться в Иные темы

Кто сейчас на конференции

Сейчас этот форум просматривают: нет зарегистрированных пользователей и гости: 14