НАШЕ ЛИТЕРАТУРНОЕ ТВОРЧЕСТВО

Модераторы: Vadim Deruzhinsky, Andrey Ladyzhenko, Станислав Матвеев, Pavel

НАШЕ ЛИТЕРАТУРНОЕ ТВОРЧЕСТВО

Сообщение Vadim Deruzhinsky » Сб май 01, 2010 9:43 pm

Kat Leo: «Стыдно признаться, не изучали мы Вашего родственника. Стихи Я.Купалы, Я.Коласа, М.Богдановича, К. Крапивы помню, Деружинского – не помню… не учили, даже не читали… простите. Ну не довелось, поэтому не возьмусь судить о его стихах. Надеюсь, они-то хоть были на мове? Вообще-то мне бы хотелось почитать и Ваши какие-нибудь произведения – ну сравнить хотя бы с беларускими классиками».

Стихи Аверьяна Деружинского (на мове, конечно) – в школьной программе БССР и ныне РБ 4-го класса, у меня есть и несколько его изданных книг, он писал в СССР и тексты известных песен для ВИА «Верасы» и «Песняры».

Kat Leo тут задала тему поделиться теми литературными произведениями, которые написали форумчане. Предлагаю в этом разделе форучанам помещать свои литературные произведения – думаю, всем интересно будет их почитать, а потом обсудить – и авторам узнать мнения о своих произведениях.

Начнем, как Kat Leo задала, с меня. Я увлекался литературным творчеством в глубокой юности, будучи студентом во времена Горбачева. Написал несколько десятков рассказов, две повести, один незаконченный роман – но из всего этого было опубликовано крайне мало. Сотрудничал много лет с толстым журналом «Неман» (редактор отдела прозы А.А. Жиженко) и молодежным журналом «Родник» («Крынiца», редактор отдела прозы Алесь Асташенок).

Для «затравки» в рубрике я хочу привести свой рассказ (из «поздних юных»), который написал в Болгарии (февраль-июнь 1993 года, то есть 17 лет назад). Он интересен тем, что в ту пору я был ярым русистом (про ВКЛ ничего не слышал) и находил в утраченной Российской империи – альтернативу коммунизму СССР. Итак, вот рассказ (никогда и нигде не был опубликован).

Особо обращаю внимание, что его размещение на Форуме – как и остальных литературных произведений моих и других тут авторов – не означает свободу копирования этих произведений в сети и тем более свободу их публикации в печатных СМИ. Авторские права в полной мере сохранены за авторами, а для публикации этих произведений на других сайтах или в печатных СМИ – обязательны письменные разрешения авторов и письменное разрешение нашей газеты.

Все литературные произведения, помещенные в этом разделе, охраняются Законом об авторских правах.



Вадим Деружинский

СОЛНЕЧНЫЙ УДАР


Гора Супериор тонула своей главою в рукавах низких облаков - самая высокая в хребте. В болгарском ущелье текла бесконечной рекою русская армия - с обозами, артиллерией. С лязгом металла. Ни конца, ни края не видно ей. Туда - через Балканы, по поганой Турции. К сияющему ореолу смерти.

Экспансия России несла освобождение славянам и грекам, пятьсот лет горящим в аду под турецким игом. Удушить рабство могла только она - эта армия, против которой сейчас объединялись ее вчерашние друзья: и лицемерные англичане, и продажные французы, и коварные немцы, и неблагодарные австрияки. Вся Европа испугалась славянской угрозы и встала на защиту Аллаха. Позор ей навеки, предавшей свою веру.

Мрачные мысли терзали уже много дней штабс-капитана Реута, и беспросветное отчаяние гложило душу. Исход войны был определен. Союзники уже в пути - чтобы сделать войну затяжной и мучительной, чтобы пресечь последний крестовый поход и не дать штандарту Христову вернуться к своим сыновним народам, чтобы открыть двери рекам крови и затопить ею последнюю надежду молящих о помощи. И не видится ничего, кроме раны кровавой, и нет чувств, кроме горечи и оцепенения жуткого, предсмертного; и юная улыбка победы, такой скорой и легкой, как поверил каждый, непоправимо тает и оборачивается зловещим оскалом гниющего мертвеца.

Предчувствие Севастополя.

Штабс-капитан Реут стоял на краю каменного утеса, над глубоким ущельем, белоснежным от русских мундиров. Низкий козырек фуражки хранил его глаза в густой тени от слепящего солнца, и нельзя было рассмотреть эти глаза - только черная недвижная полоса; в правой руке, одетой в белую перчатку, он держал стек, и с дьявольской методичностью, равномерно, как удары колокола, стек бил о высокое голенище сапога. Куда идет эта армия? На какое жертвоприношение? Она, не ведавшая до сих пор поражений. Она, которая не вернется.

Ущелье ныло гулом тысячи звуков, слепили глаза блики орудий, надрывались лошади, и сквозь рокот наступающих войск то и дело прорывались командные ноты трубы. Все двигалось, как одно живое, целое, безжалостно смотрящее вперед, переспелое соками своей силы. И двуглавые орлы, расправив крылья и выпустив хищные когти, реяли, опьяненные ненавистью, на жарком ветру подкрыльных владений и видели одним взором, как и положено им, сторожевым, и Восток, и Запад.

Мертвая армия.

* * *

Реут вошел в палатку, замер на пороге, привыкая к ее внезапному после ослепительного дня сумраку и с жадностью впитывая прохладу:

- Жара... Аж помутилось в голове. Невыносимое пекло...

И, проходя в угол к топчану, бросил каким-то безнадежным жестом фуражку на стол.

- Да, припекает... - усмехнулся поручик Каледин. В другом углу палатки он чистил разобранный монокуляр, то и дело поднося линзы к глазу и глядя сквозь них в свет палаточного оконца. Он сидел ко входу спиной и, увлеченный своим занятием, не обернулся.

- Юг, господин штабс-капитан. Южное солнце... Горячее, как здешние женщины, - и он, рассмеявшись, стал что-то насвистывать.

Реут глянул на его спину и белокурый затылок, криво улыбнулся и, взяв со стола графин, жадно отпил прямо из горла. Вода была теплой и несвежей. Затем он сел на топчан и, расслабившись, вздохнул.

- К вечеру будем в арьергарде. Черт бы побрал это бездействие. Лучше уж двигаться, чем ждать вот так.

- Не скажите, - отозвался из угла поручик. - Мало удовольствия в духоте да в пыли. Да и жара какая сегодня стоит...

- Да, жара... - согласился Реут, вздохнул снова и тут, потянув носом, ощутил в воздухе незнакомую затхлость. - Что за запах тут у тебя?

- А я уже битый час с трубою вожусь, - засуетился поручик, так и ни разу не обернувшийся; он торопливо собирал рассыпавшиеся вдруг под ноги детали. - Потерялось тут что-то... Линза, что ли... Или другое...

- Чего ты копаешься? - спросил Реут, глядя в спину поручику. - Далась тебе эта труба, - и поморщился брезгливо, глянув по сторонам. - Откуда эта мерзкая вонь?

- Линза... Не линза... Так... Так, так, так... Ага, - Каледин перебирал совершенно бессмысленно, нелепо детали монокуляра, и голос его звучал сдавленно и неестественно.

- Что за черт! - напрягся Реут, почувствовав странное. - Ты чего дурака валяешь?

- Так... так... - глухо шептал поручик, щупая дрожащими пальцами линзы.

- Да ты повернешься ко мне или нет?! - не выдержал наконец Реут. - Что ты там прячешь от меня?

Поручик Каледин застыл в скрюченной, нелепой позе, и на минуту стало тихо. Тишиною страшной, пугающей. Он медленно, через силу, выпрямился во весь рост, заслонив головою белое оконце, шагнул нехотя назад - и повернулся перед Реутом, прикрывая ладонью грудь.

Потом как-то робко, словно стыдясь, поднял бледное, как воск, лицо.

В углах глаз копошились белые черви.

- Что это... - содрогнулся штабс-капитан и подавился на полуслове забившим легкие смрадом.

- Разве вы не помните? Меня же убили...

И улыбнувшись с печалью холодной и переболевшей, поручик убрал ладонь с груди, открыв пятно крови на мундире с черной дырою до сердца.

У Реута потемнело в глазах. Холодные пальцы сжали колени, пытаясь унять дрожь. Он повернул лицо к зеркалу на столе - и увидел в нем свое отражение: мертвое лицо, разрубленный саблей череп, брызги крови и мозга на бровях. И губы цвета ртути, которые прошептали:

- Я.

Поручик Каледин отошел от него и стал молча смотреть в оконце.

Реут поднялся, пошатнулся, накапав крови на стол, забрал фуражку и вышел, шатаясь, из палатки.

Солнце ослепило, обдало лицо жаром. Он вздохнул - и легкие обожгло раскаленным воздухом, густым, зловонным. Его жеребец стоял рядом, у палаток, лениво отмахиваясь хвостом от живой тучи мух, с разодранным брюхом, из которого выпали и волочились по траве спутанные кишки; две собаки жрали их тут же.

Он отвернулся, борясь со спазмом в желудке, и увидел с высоты утеса свою армию. Мертвую: гниющие трупы волокли орудия, темнели окровавленные мундиры, шли люди с отрубленными руками, сгоревшие, изувеченные, без головы, порубленные и простреленные, офицеры со сгнившей кожей на лицах и вытекшими глазами торопили солдат, мертвые лошади со вздутыми животами тянули обозы, и невыносимый, чудовищный смрад висел, словно густой дым, над ущельем, и не было ничего живого в этом нескончаемом потоке гноя, сухой крови, тухлого мяса и падали, кроме ворон, мух, червей.

Темень снова подступила к глазам; ему стало дурно, он осел на траву, закрыв лицо руками, и жадно дышал открытым ртом, пока звон в ушах, набрав полную силу и поблуждав внутри раскаленной головы, не утих.

Ему стало легче. Дыхнуло ветерком, и он глотнул чистого, свежего воздуха. Земля, уплывшая из-под ног, отвердела, и он открыл глаза.

Все было прежним, живым. Белая армия, конь у палаток, поручик Каледин у обоза - в мундире целом, чистом на груди.

Достав платок, он вытер пот с мокрого лба, который всего минуту назад виделся ему рассеченным саблей, и невесело глянул на солнце:

- Померещилось... Чертово турецкое солнце.

Он встал, задумался, криво усмехнулся.

Потом закурил сигару, оседлал коня и двинулся неспеша куда-то,

мертвый.
Последний раз редактировалось Vadim Deruzhinsky Сб май 01, 2010 9:58 pm, всего редактировалось 1 раз.
Аватара пользователя
Vadim Deruzhinsky
Модератор
 
Сообщения: 9282
Зарегистрирован: Вс дек 24, 2006 8:15 pm
Откуда: Минск

Сообщение Vadim Deruzhinsky » Сб май 01, 2010 9:44 pm

И – для общих представлений форумчан о моих литературных опытах юности – еще один рассказ «Сапоги», который я написал в 1987 году. Он вместе с рассказом «Сон в летнюю ночь» был опубликован в журнале «Родник» (в 1991 или 1993 году, точно не помню, но номер с их публикацией где-то у меня лежит).

Вадим Деружинский

САПОГИ


И нет ничего страшнее.

Огромный старый дуб, черный, без единого листа, один во вспаханном поле, а за ним – закат, дрожащий, свеже-кровавый, бесконечный в своей пустоте. И тучи черных ворон взлетают со старого дуба, и кружат над ним, и кишит ими закат; а на одной из ветвей, сухой и корявой, висит на веревке мертвец, и не видно лица его, а видно лишь голову, свернутую набок, и жалкое, растянутое от собственной тяжести тело.

И он, Семен, идет к дубу, идет к этому мертвецу, ступая босыми ногами по свежей пашне, и, схватив ноги покойника, стягивает с них сапоги и обувает себе. А потом идет назад, спускаясь по склону холма, по живой земле, от черного дуба, и слепые вороны с пустыми глазницами кружат вокруг его головы и тычут ему в спину сослепу своими острыми клювами...

Семен проснулся. Над ним было ясное голубое небо, он лежал на дне подводы, на спине; впереди и сзади слышался мерный цокот копыт и перестук деревянных колес, и что-то страшно неудобное кололо ему в спину. Семен просунул под себя руку и вытянул винтовку.

– Холера, – сказал он и повернулся набок.

Как часто видел он этот сон, этот ужасный кошмарный сон, снившийся ему всю жизнь, с самого детства. Первый раз он видел его перед смертью матери, когда ему не было и пяти лет. Потом – когда умер отец, харкающий кровью в последних муках чахотки. Затем тогда, когда сам помирал от тифа позапрошлой студеной зимою и спасся лишь тем, что жрал лимонную кожуру, которую приносил ему с ресторанной помойки друг Сева, той же зимою померший. И этот сон всегда шел бок о бок с бедою, и чувствовал в нем Семен холодное и гнилое дыхание Смерти.

Уже два дня, как Семен был контужен: шальной снаряд Деникина взорвался внезапно, перед его глазами, поднявшись в небо холодным беззвучным фонтаном брызг. Два дня подводы везли Семена вместе с другими ранеными по донским степям: их отряд отступал, и белые полки шли по пятам, и ничто не могло спасти эту горстку обреченных людей.

В густом воздухе тяжело жужжали жирные мухи, и кони отмахивались хвостами от их навязчивых объятий. Мухи ползали по Семену, но он не видел их, а видел далекое качающееся небо, и что-то пронзительно-грустное и непонятное самому болело в его груди. Так и лежал он до самого привала.

Привал выбрали на некошеном лугу, поставили по сторонам пулеметы и заварили гороховый суп. Семен вылез из подводы; два дня после контузии у него через нос и уши шла кровь, но сегодня с утра все прошло, и лишь ноги были тяжелые и слабые, и в глазах туманная рябь. Он был еще слаб, и, забирая свой котелок с супом, пролил супу себе на сапоги – на чудесные яловые сапоги, снятые с убитого полковника. Этим сапогам завидовал весь отряд, и сам Семен чувствовал себя в них другим человеком – человеком в сапогах.

Семен ел суп, не глядя в котелок и не чувствуя вкуса, что-то тоскливое и жуткое сжимало душу, и когда, бросив недоеденный суп, он поднялся на поросший полынью пригорок, то увидел с его высоты то, что боялся увидеть всю свою короткую жизнь: черную пашню, одинокий черный дуб и тучу ворон на фоне тонущего за горизонтом багрового солнца...

– Корней, – позвал он, дрожа, старого бойца, доедавшего свой суп рядом. – Корней, дай коня. Я зараз. Я верну.

Корней облизал ложку, положил ее бережно в карман и, не глядя не Семена, ответил: – Шиш.

– Корней, – снова позвал Семен. – Мне конь нужен. Дай.

Старик обернулся.

– Мне, Сема, не жалко. Я, однако же, своего жеребца Полухину давал. Он тоже говорил, что мигом. Однако же, где Полухин? Ни Полухина, ни жеребца. Не дам.

Семен отвернулся и побрел пешком, через полынь, туда, где ждал его и влек его к себе странной, необъяснимой силою черный овороненный дуб, как две капли воды похожий на тот, что он видел в кошмарных липких снах. "Не бывает", – думал Семен и не верил себе, и его онемевшие от страха губы шептали: "Этого не бывает..."


* * *


Огромный старый дуб, черный, без единого листка, один во вспаханном поле. За ним – закат, дрожащий и свеже-кровавый, бесконечный в своей пустоте. И туча черных ворон, повисшая над высохшими ветвями, шуршащая между ними в расколотом закатом надвое небе.

Семен брел к этому дубу, поднимаясь по свежей пашне, кроша сапогами комки жирной черной земли, и уже видел бурую в подтеках дубовую кору, и видел тонкие узловатые сучья, и боялся увидеть то, чего пока не видел: мертвеца на толстом обломанном суку. Вот он уже узнал и этот сук – обломанный и черный, но он был пуст, он был пуст, и оттого Семену стало еще страшнее.

Семен встал под этот сук и долго смотрел на него, задрав голову, а когда опустил глаза, то увидел перед собой четверых казаков на лошадях – с лампасами цвета большевистской крови, драгунскими саблями и трехлинейными за плечами.

– Красный? – спросил безразлично один из казаков.

– Красный, – ответил Семен и внезапно понял, почему был пуст этот сук.

– Повесить, – спокойно сказал тот же казак, и трое других молча опешились, связали Семену руки, закинули на сук петлю.

– Ничего не скажешь Богу перед смертью? - глянул ему в глаза тот, что оставался на коне.

Семен не ответил. Он не слышал голоса есаула, он думал о другом: он никак не мог понять, почему... как... как вышло, что все это он видел раньше? Значит, он видел свою смерть? Но как можно видеть свою смерть и знать то, где и как ты умрешь? И значит, все решено заранее и заведомо ничего нельзя изменить. Так думал он, а есаул сказал:

– Вешайте.

И его повесили.

Голова его свернулась набок, и он медленно покачивался из стороны в сторону, и заходящее солнце отражалось в его сапогах, забрызганных гороховым супом.

– Есаул, – сказал самый низкий из казаков. – Дай я сниму с него сапоги. Чего добру пропадать.

Потом он схватил ногу Семена и стал рывками сдергивать сапог. Правый слез сразу, левый не слазил совсем. Казак дернул сильнее – дубовый сук треснул, и тело Семена рухнуло вниз.

И в этот момент вдали послышались выстрелы, и есаул заторопил казаков, и они бросили Семена, увозя с собою его сапоги.


* * *


Семен открыл глаза. Белые пятна лиц висели над ним, он слышал голоса, но не понимал их, их заглушал тягостный звон в ушах. Сухой набухший язык распирал рот, мучительно давило горло, и Семен не мог проглотить тот колючий кровавый комок, который застрял в нем.

– Чудо какое, – говорила Соня-санитарка, заглядывая в пустые и багровые глаза Семена. – Жив остался. И не задохся...

И все снова поплыло перед Семеном, и мягкая ласковая темнота окутала его, увела за собой, убаюкала и тихо спела вместе с его сердцем: тинь-тинь, тинь-тинь, тинь-тинь...


* * *


Семен поднялся.

– Молодец, – сказал Корней. – Я коня теперь тебе дам завсегда... завсегда... А гада того, что с тебя сапоги сымал, мы повесили. Вон, вишь, висит мясо... В сапогах твоих.

Семен пошел к дубу.

Огромный черный дуб, старый, без единого листка, один во вспаханном поле. А за ним – закат, дрожащий, свеже-кровавый, бесконечный в своей пустоте. И тучи ворон взлетают со старого дуба, и кружат над ним, и кишит ими закат; а на одной из ветвей, сухой и корявой, висит на веревке мертвец, и не видно лица его, а видно лишь голову, свернутую набок, и жалкое, растянутое от собственной тяжести тело.

И Семен идет к этому мертвецу, ступая босыми грязными ногами по теплой дышащей земле, и снимает с мертвеца сапоги, и обувает их на босу ногу, и так плотно и уютно ноге, что хочется идти и идти...

Жить.


* * *


Белые звезды взошли на бездонном небе, и подвода качала небо из стороны в сторону, как ребенка мать.

Семен очнулся.

– Соня, – позвал он хрипло, и лицо девушки склонилось над ним. – Холодно моим ногам. Где мои сапоги, Соня?

– Казаки увели, миленький, – и санитарка ласково погладила его по-детски гладкую щеку.

– Нет, Соня, я их забрал обратно... – прошептал Семен.

– Это тебе привиделось, миленький, – улыбнулась Соня. – Спи, пожалуйста, – и она накрыла его голые омертвевшие ноги старой шинелью. Его старой шинелью, прогоревшей в двух местах.

Семену вдруг стало обидно, и от этой обиды он заплакал, скривя до неузнаваемости лицо, – впервые за всю свою жизнь громко, взахлеб, не закрывая глаз, не утирая соленой воды.

Соня отвернулась.

Он смотрел в черное небо и умер, глядя в него сквозь лужицы слез.
Аватара пользователя
Vadim Deruzhinsky
Модератор
 
Сообщения: 9282
Зарегистрирован: Вс дек 24, 2006 8:15 pm
Откуда: Минск

Сообщение Vadim Deruzhinsky » Вс май 02, 2010 11:33 pm

Бог любит Троицу, вот еще один мой рассказ из юных, который тоже нигде не публиковался. Но что-то форумчане молчат и не хотят обсуждать литературные темы…

Вадим Деружинский

ПЕТРУШКА


- Вы дурак, - посочувствовал Дягилев. - Мой милый друг, у вас никогда не будет денег. Да и всего остального тоже. Вы плывете против течения, а значит - никуда. Мне искренне вас жаль, - Сергей Павлович улыбнулся красивыми, мягкими губами и, взглянув из-под длинных ресниц, сводящих с ума женщин, выпил водку из хрустального фужера.

Фокин молчал, глядя в пузатый графин с остатками водки; в его сверкающем боку отражалась ресторанная кутерьма, жившая своей жизнью, далекой и безразличной: суета официантов, нелепо выгнутые по стеклу столики с пьянеющей публикой, медные блики оркестра, убогие па танцоров. Слова Дягилева доносились сквозь ресторанный шум словно издалека, из небытия.

- Есть пословица, - сказал наконец Фокин, все так же глядя в прозрачную водку, - не посеешь - не пожнешь. Вы гениально доказали, что такие люди, как вы, умеют жать и не сея. Кому могло прийти в голову, что вы, беря готовые вещи и с ними завоевывая Париж, сделаетесь потом создателем этих вещей? В Петербурге все бы смеялись, если бы кто-нибудь сказал, что Дягилева будут прославлять как творца балета, балетмейстера, хореографа! И его лучшим творением будут названы мои балеты...

- А... - отмахнулся беспечно Дягилев. - Вы же знаете, что публика интересуется только тем, что ей интересно. Я такой, каким меня хотят видеть. И, кроме того, вы виноваты сами. Я предлагал вам, вы отказывались. А теперь - извольте. Пожинайте плоды своего упрямства. Как говорится, плохо быть дураком, - он снова улыбнулся, и Фокин, подняв глаза, посмотрел в его симпатичное, открытое лицо. Этот человек умел к себе расположить. Он умел добиваться всего. Сластолюбивый удачник. Баловень судьбы. Само воплощение глупости.

- Ну, ну... - поймал его взгляд Дягилев. - Не надо чувств. Вы пьяны. Пойдемте спать. Не о чем говорить.

- Не о чем говорить... - повторил, словно эхо, Фокин, хотя говорить было о чем. Он ждал этого разговора, он искал этой встречи, и сейчас - боже! как глупо! - не мог ничего сказать. Все обиды за сломанную судьбу, которую сломал он, вчерашний друг, оказались вдруг какими-то нелепыми, несуразными. Как часто представлял он себе эту встречу, готовил слова, беспощадное обвинение, которое должно было указать негодяю его истинное место и меру его подлого падения; как мечтал он увидеть страх и стыд в его глазах... Эти глаза он видел сейчас. Веселые, красивые, с чистым и уверенным взглядом.

- Да, я дурак, - Фокин поднялся, и тут же оперся на столик: его сильно качнуло, уводя из-под ног пол. Столики и музыканты поехали было в сторону, но остановились, продолжая покачиваться вверх и вниз.

- Давайте-ка, я помогу... - Дягилев крепко взял его за локоть и осторожно повел меж столиков. - А дамы здесь недурны...

Выйдя из ресторана, они побрели к своей гостинице. Вечерело. Снег хрустел под ногами, легкий морозец кусал щеки, и они не стали застегивать шубы - холод бодрил и делал мысли ясными и прозрачными, словно морозный воздух.

"Какого черта? - думал с горечью Фокин. - Все это ерунда".

Они вышли на какую-то площадь - маленькое свободное пространство в этом провинциальном городке, сером и скучном. И утонули в толпе людей - цыган, краснощеких баб, пьяных мужиков и прочего сброда. Тут было человек сто; старый дед водил на цепи медведя, возле лихо подвывал на дудке мужик в лаптях на босу ногу, мелькали какие-то платки, баранки, возбужденные пунцовые хари, кто-то тянул самовар с горячим чаем, гудела гармоника, девицы лузгали семечки, кадетики пялились на девиц, гам, звон, свист и безудержное народное веселье - жуткой, пугающей толпы.

- Эка сила-то, - усмехнулся Дягилев. - Масленичное гуляние. Как все весело, свободно! Без всякого балетмейстера...

Фокина тошнило. Он рыгнул пару раз вонючей сизой струею под ноги, глянул в грязные проталины рвоты на снегу - и вдруг сделался трезвым.

- Чтоб ты сдох... - выдавил из себя он.

Толпа тянулась к седому бородатому старику, одетому по-восточному, с высоким острым колпаком и нестрижеными ногтями.

- Чак-бар-сах... - шипел старик, потрясая ногтями, - Вы видеть то, что не видеть никто.

И люди шли, чтобы увидеть то, чего не видели.

Это был хозяин маленького бродячего театра, актерами в котором служили куклы. Он и выставил их напоказ, трех: нелепого придурка с плетьми-руками-ногами; самовлюбленного и растопыренного арапа с саблей; напомаженную куклу с длинными ресницами и паскудным лицом.

- Это Петрушка, - пояснил старик, шевеля нелепой куклой. - Он - дурак.

И завязалась драма. Маленькая, но решенная по всем канонам жизни. Как и полагается ей, она была короткой, глупой и безжалостной. Дурак любил куклу, черный увалень зарубил дурака, а кукла любила себя.

- Браво... - похлопал Дягилев. - Наивно, но правдиво.

Фокин плыл. Уплывал, глядя пьяно сквозь тихий падающий снег на несуразные дерганья Петрушки, на сучью куклу, на черного бумазейного арапа. Все замкнулось где-то за спиною, а впереди осталось одно - мокрый деревянный помост и чертова кукла, прекрасней которой не было, нет и не будет. Вот она - с поволокой во взгляде, с локонами цвета льна, с мягкими губами, сладкими, как первый летний мед. Я умру за тебя, я отдам всю свою кровь, чтобы только коснуться этих губ, одуреть от их жара, утонуть в складках твоей одежды, опьянеть от аромата твоего тела. Зачем ты дала узнать мне все это? И не дала большего. И не дашь никогда...

Арап рубанул саблей, и голова Петрушки, слетев с висящего на нитках тела, кувыркнулась в воздухе и канула в тьму.

Фокин дернулся, вскрикнул и, обмякнув, повис на вовремя подставленной руке Дягилева.

- Ну вы, голубчик, накушались... - засмеялся усатый красавец. - В кроватку, в кроватку пора...

* * *

Фокин лежал на кровати и смотрел в синюшный потолок.

Не было сна, не было мыслей.

Была тягучая, мерзкая боль от дрянной жизни.

Он лежал так с полчаса, потом поднялся и, шатаясь, пошел в ванную за бритвой. Ему зудело запястья: дрянные нити, тянущиеся из жил до самого неба.

Перерезать постыдную связь от проклятого старика в колпаке - и сделать не так, как он хочет - НЕ ТАК, НЕ ТАК, НЕ ТАК! Обрезать постыдную нить - и насладиться свободой, уйти из театра, где роли опостылели и автор никогда не найдет другого исхода - УЙТИ! Отрезать кровавый канатик - навсегда, на корню, с потрохами - и выйти из роли. Ради нее - моей глупой любви...

На - веревка справа...

На - слева...

Я свободен...

* * *

Дягилев заглянул в номер, когда санитары бинтовали запястья.

- А ведь дурак... - удивился он.
Аватара пользователя
Vadim Deruzhinsky
Модератор
 
Сообщения: 9282
Зарегистрирован: Вс дек 24, 2006 8:15 pm
Откуда: Минск

Сообщение Kat Leo » Пн май 03, 2010 5:51 am

Vadim Deruzhinsky писал(а):Kat Leo тут задала тему поделиться теми литературными произведениями, которые написали форумчане. Предлагаю в этом разделе форучанам помещать свои литературные произведения – думаю, всем интересно будет их почитать, а потом обсудить – и авторам узнать мнения о своих произведениях.

Ну что? Почитала. :shock: О-очч… «позитивно». Впечатлило… :roll:
Собственно, даже сильнее, чем я представляла… Кишки, кровь, смерть, безысходность и мрак… Низший астрал, Кама-лока в иллюстрациях…http://psi-journal.ru/1633-devachan-kama-loka-i-avitchi.html

Для прочитавших Климова все и так ясно, ничего объяснять не надо, а нечитавшим можно посоветовать представить переданную атмосферу боли, страха и безысходности ставшей вдруг реальностью в нашем Отечестве… чтобы понять, что «бродит» в великолитовском воображении ВД, и к чему ведут его концепты …
Аватара пользователя
Kat Leo
 
Сообщения: 1404
Зарегистрирован: Вт июн 12, 2007 1:42 pm
Откуда: Гомель

Сообщение Vadim Deruzhinsky » Пн май 03, 2010 8:09 pm

Kat Leo: «можно посоветовать представить переданную атмосферу боли, страха и безысходности ставшей вдруг реальностью в нашем Отечестве… чтобы понять, что «бродит» в великолитовском воображении ВД, и к чему ведут его концепты …»

Во-первых, «великолитовское воображение ВД» тут ни с какого боку, так как эти рассказы я писал в глубокой юности, когда не знал даже того, что такое «ВКЛ» и как сие странное слово расшифровывается. Я был тогда фанатичным русистом.

Так что, Kat Leo, вы просто предвзято относитесь к ВКЛ – и на меня эту свою предвзятость распространяете.

Во-вторых, вы читали «Война и мир», «Хождение по мукам», «Война», «Капитанская дочка», «Мцыри», «Тарас Бульба», «Бабий Яр»? Там вы тоже находите «низший астрал» и «Кишки, кровь, смерть, безысходность и мрак…»?

В таком случае вы хаете всю классическую литературу. А ее призвание – описывать как раз сложные и трагические моменты нашей жизни, что помогает понять суть Человека.

Дабы у вас не сложилось впечатления, что я писал исключительно в «мрачных тонах», помещаю еще один свой рассказ, более «веселый».

Вадим Деружинский

ЛИТЕРАТУРНАЯ МАШИНА


"Как много есть, дорогой товарищ Горацио, такой дряни, что и не снилось нашим мудрецам в ЦК", - проговорил себе Ленин зябкой весною 1922 года, при этом как-то странно глядя сквозь мерзлое окно на голый и неуютный двор Кремля. Именно тогда заметила первой Надежда Константиновна признаки тяжелой болезни Владимира Ильича; осенью наступило новое ухудшение его здоровья. Тревожно сжималось сердце, когда видела внезапную бледность, проступавшую как-то сразу на родном лице; очень скоро разгадала, почему вдруг Ильич стремился уйти в другую комнату небольшой кремлевской квартиры, поняла - это делается для того, чтобы не беспокоить близких. С болью в душе написала старому знакомому: "Вот и Владимир Ильич переработался, прямо надо сказать - надорвался на работе и много хворает" (Н.К. Крупская. Педагогические сочинения, т.11, стр.220.).

Обострения болезни перемежались периодами относительного благополучия, когда Владимир Ильич был по-прежнему бодр и деятелен. Но уже все чаще и больше - по требованию врачей – оставался он дома или уезжал в середине недели в Горки вместе с Надеждой Константиновной и Маняшей (М.И. Ульяновой), старавшимися делать вид, что так и надо, что ничего в этом нет необычного.

Отношения в семье Ульяновых были таковы, что всякая нарочитость исключалась совершенно. Даже тогда, когда Владимир Ильич был молчалив, расстроен, Надежда Константиновна не донимала его вопросами. "Я никогда не расспрашивала, - писала она позднее, - он сам всегда потом рассказывал, без вопросов" (Н.К. Крупская. Воспоминания о Ленине, стр.481.).

Так было и в то, становившееся с каждым месяцем все более трудным, время. Большой человеческий такт и величайшая скромность не позволили Надежде Константиновне написать что-либо о ее состоянии в период болезни Владимира Ильича, о разговорах, которые велись ими тогда. Лишь несколько скупых строк в письмах самым близким людям, отдельные фразы в речах и статьях по поводу последних трудов Владимира Ильича да некоторые свидетельства его секретарей и медиков дают представление о том, что пережила Надежда Константиновна, когда обрушилось на ее плечи невыносимое горе - смертельная болезнь самого близкого и дорогого человека. Эти же скупые документы говорят о безграничном мужестве Надежды Константиновны, ее несгибаемой воле, полном самоотречении, которые дали ей силы и возможность облегчить страдания Владимира Ильича в последние месяцы его жизни.

Вождь мирового пролетариата больше молчал и к назойливости персонала вкупе с Надеждой Константиновной относился с крайним раздражением. "Ведь и так знают, что помру, - думал себе он. - Что же они работать мне не дают? Тупицы". Ему хотелось почитать текущую прессу, дописать несколько статей, сделать еще кое-что архиважное, историческое и настоятельно необходимое, но все это было ему запрещено. Разрешено же было только одно: сидеть вот в этом кресле и слушать, как Надежда Константиновна читает ему Горького.

А занятие это было скучным и невыносимым. Хоть порою горьковский слог и удивлял гиганта человеческой мысли, но чаще Ильич нетерпеливо елозил в своем кресле или же, напротив, становился задумчив и мрачен, и в голову приходила странная мысль взять Горького да и расстрелять.

Надежда Константиновна в такие минуты с тревогой поглядывала на Владимира Ильича и жалела о том, что разрешала ему в свое время так чрезмерно много работать, но более всего жалела, что никогда не противилась его вредной привычке есть мухоморы. Конечно, у всякого человека бывают свои странности. И такую маленькую слабинку Ильич себе позволить конечно мог. Как-никак: вождь мирового пролетариата, почему бы ему один-другой мухомор и не съесть? Однако вот как все боком вышло.

Видя, что Горький Ильича приводит в уныние, Надежда Константиновна как-то осмелилась и сказала:

- Мне, Володенька, сообщили, что на Путиловском заводе рабочие собрали специально для их любимого, родного Ильича эдакую литературную машину. По чертежам инженера Гарина. Машина та, говорят, сама рассказы пишет и стихи всякие. Просят тебе показать.

- А что? - оживился друг детей. - Очень даже любопытно. Как ты, Наденька, сказала, зовут инженер'а? Гар'ин?

- Гарин. Инженер Гарин.

Владимир Ильич наморщил лоб мыслителя, явно пытаясь что-то припомнить.

- А не тот ли это Гар'ин, пр'оэкт гипер'болоида котор'ого я видел в шестнадцатом году? Очень, очень занятный изобр'етатель. Изволь пр'игласить, Наденька. Весьма буду р'ад.

* * *

Инженер Гарин оказался человеком высоким, худым и явным монархистом.

- Вы не евр’ей?

- Нет, - ответил Гарин. - Но сочувствую.

- Скажите честно, вас пр'едупр'едили, чтобы мы не устр'аивали никаких дискуссий? А я и не буду настаивать. Ведь вы р'аботаете на Советскую власть?

- Да.

- А почему? Вы не боитесь, батенька, что вас р'асстр'еляют?

- Боюсь.

- И пр'авильно боитесь. Но Советской власти нужны инженер'ы. Пусть даже монар'хисты. До тех пор', пока пр'олетар'иат не получит обр'азования и опыт и сам из своих р'ядов не выр'астит своих инженер'ов. Показывайте свою машину.

Инженер Гарин очень долго ждал этого дня. Встреча с Лениным - огромное событие в жизни любого человека, кем бы он ни был. И Гарин пытался запомнить все - тихую, спокойную обстановку этого большого дома, узкие с хитрым прищуром глаза гения гениев всех времен и народов, ощущение тепла и уюта, столь необычное в это голодное, гнойное, пропахшее кровью и горем время.

- Владимир Ильич, - начал Гарин. - Над этой машиной я работал десять лет. Peut-etre, она не настолько совершенна, насколько я хотел бы ее видеть, но в ней - вся моя душа, весь смысл жизни моей...

- Слова, батенька. Все слова. В чем пр'инцип?

- Ага. Принцип, - Гарина, пожалуй, немного смутила напористость Ильича, и он снова попытался собраться с мыслями. – Я часто думал: в чем разница между жизнью и искусством? Жизнь линейна, непредсказуема и неповторяема. Искусство же - в широком смысле - вечно. Труды Пушкина существуют, а сам автор, напротив, возвернулся в прах: в реальности он - лишь разрозненные атомы, опознать которые не сумеет никто.

Но с точки зрения конкретного человека это не имеет никакого значения. Например, вы впервые читаете, скажем, того же "Онегина". При восприятии произведения система ваших переживаний линейна, непредсказуема для вас и неповторяема. Она - копия жизни, особая реальность. Истинное искусство способно так же влиять на вашу судьбу, как и реальные события. С этой точки зрения искусство - так же реально, как и сама жизнь.

- Вы сообр'ажаете apriori, - отозвался Владимир Ильич. - Если будете р'азбир'аться в каждом, запутаетесь, как в сетке. Да-с. Но ход ваших мыслей мне нр'авится. Не кажется ли вам, что если искусство оказывает такое р'еальное влияние на жизнь, то самое величайшее из всех искусств - это...

- Кино? - догадался Гарин.

- Нет. Мар'ксизм. Мар'ксизм, батенька. Именно он изменил мир' настолько, насколько не могло его изменить ничто др'угое.

Быстрота и живость ума Владимира Ильича были поразительны и повергали в трепет.

- Не буду спорить, - охотно согласился Гарин. – Марксизм - это хорошо. Но мы беседуем об искусстве.

- Да-с, пр'одолжайте, конечно, - сказал самый человечный человек.

- Вот почему, - продолжал инженер Гарин, - я всегда придавал такое значение искусству. Но обязательно полагал, что искусство должно быть правдивым. Ибо оно, в противном случае, будет служить злу.

- Да, да, - поддержал эту мысль Ильич. - Именно пр'авдивым. Пр'олетар'ское искусство всегда пр'авдиво. Бур'жуазное всегда ложно.

- Вот-вот. Я создал машину, которая видит реальность такой, какая она есть. Это литературная машина. Она способна сама писать стихи, пьесы, прозу. На уровне среднего литератора. Не так уж сложно было научить ее складывать слова. Это арифметика. Вся суть в правде. Вот ее центральный нерв - правда.

- Газета "Пр'авда"?

- При чем здесь газета? Я хочу сказать, что вся суть моего открытия в том, что я научил машину писать объективно.

- Хм, - коммунист №1 сощурил глаза и откинулся в кресле. - Интер'есно. Вы хотите сказать, что можете писать с помощью этой вашей штуки любую антисоветчину, а если ЧК будет искать автор'а, то виноватой окажется куча железа?

Инженер Гарин прямо-таки опешил.

- Ну что вы, Владимир Ильич! Какая антисоветчина? Упаси Господь! Если хотите, можете сейчас же сами ее испытать.

- Согласен. По-моему, как р'аз пр'ишло самое вр'емя.

Вождь хлопнул пару раз в ладоши, и в комнате появились два путиловских рабочих - тощие, бледные, до смерти напуганные. Они несли механизм, который со всей очевидностью и являлся литературной машиной инженера Гарина. Оставив машину на чайном столе, рабочие, спотыкаясь, удалились.

Гарин, встав, подошел к столу.

- Как видите, - пояснил он, - это с виду простой механизм, напоминающий обыкновенную рулетку...

- Как же, как же, - встрепенулся Владимир Ильич. – Весьма знакома.

Ему вспомнилась Фани Каплан, Германия и германская военная разведка, финансировавшая в семнадцатом году революцию в России.

- С виду это - обыкновенная рулетка, - продолжал Гарин. - Вот сюда вкладываются данные... Затем рулетка раскручивается... Работает генератор случайных чисел... И через пару минут машина выдает результат. Все очень просто.

- Действительно пр'осто, - заметил Ленин. - Так давайте же испр'обуем.

- А что бы вы хотели, Владимир Ильич? Какое произведение?

- Ну... - потянул Ильич, - немножко... поэтическое. Задор'ное что-нибудь. Я бы даже сказал - оптимистическое... весеннее. И - р'ади экспер'имента - пр'о меня.

- Хорошо, Владимир Ильич, - ответил Гарин и склонился над машиной.

В эту минуту в комнату вошла Надежда Константиновна. На подносе она несла лекарство и стаканчик чаю с тяжелой миской желтого в слезах меда.

- Надюша, - сказал ей Ленин, засыпая в себя порошок, - сейчас инженер' Гар'ин сделает на своей машине литер'атур'ное пр'оизведение.

- О чем? - поинтересовалась Надежда Константиновна.

- Обо мне.

- Тогда я останусь.

И она действительно осталась, присев на краешек дивана и продолжая так же держать на вытянутых руках пустой поднос.

В литературной машине, между тем, что-то закрутилось, зашипело, барахтались какие-то колесики, и наконец механизм замер и выдавил из себя трескучий и приторный голос:

- Произведение о товарище Владимире Ильиче Ленине.

И машина добавила:

- Как и заказывали.

Вслед за тем настала пауза. Инженер Гарин взглянул с нескрываемой гордостью и триумфом на Владимира Ильича, затем на Надежду Константиновну, и все обратились в слух.

- "Весенние метаморфозы", - провозгласила высокопарно машина, помолчала с минуту, а потом продолжила: - Весна, она прекрасна так в начале мая. Так чувствуешь себя, как будто сбросил лет десяток, и долгий сон дурной зимы порвался в клочья ароматом цветов и трав, пьянящих вдруг, лишь только видишь их вокруг, - и слезы льешь от умиленья. Природы чудной воскресенье несет на крыльях нам Весна: мы пробуждаемся от сна. Смеемся глупо, без причины, вдыхая сладкий воздух дня, и теплый ветерок, любя, шевелит слипшиеся кудри вчерашних пасынков Зимы, ко свету вышедших со тьмы. Вот и настало пробужденье. Пора бы нам устроить бал. Пока задор наш не пропал...

Голос умолк, а Ильич с восторгом покачал головой и воскликнул:

- Замечательно! Вот он - гений р'усской инженер'ии!

А Надежда Константиновна удивленно пожала плечами:

- Как? Неужели все это придумала машина?

Гарин покраснел от удовольствия. Редко когда ему случалось услышать такую высокую похвалу.

Машина, между тем, продолжала. И продолжение это имело совсем иные ноты:

- Так думал Ленин молодой, ступая неспеша домой, в кармане мелочью звеня и радуясь началу дня. Вся ночь прошла в большой работе по подготовке мятежа. Но голова была свежа, и мыслей дельных было много, и в дымке утренней дорога бодрила дух и в даль звала. У перекрестка он вздохнул, штаны со скуки потянул, замедлил шаг, остановился. Зевнув, слегка перекрестился, и, посмотрев по сторонам, ответил вдруг себе он сам: "Что толку в этой болтовне? Скорей карету дайте мне!".

Сказав все это, прибор замолчал.

Молчали и все остальные.

Наконец Владимир Ильич побарабанил пальцами по креслу и кратко заметил:

- Плохо.

Тут, оказалось, и Надежда Константиновна обрела дар речи:

- Да это же кощунство какое! - закричала она, прыская слюной в лицо Гарину. - Как вы смеете?! Да вы - контрик недобитый! Вы... вы... вы знаете, что с вами будет?

Гарин знал. Он знал это давно, еще с тех пор, как большевики захватили в России власть. Потому особенно не нервничал и на происшедшее смотрел спокойно.

- Чего вы горячитесь? - спросил он. - Это всего лишь машина. Металл. Кусок железа.

- Ага, - встрепенулась Крупская. - Вы думаете: кусок железа - и взятки гладки? Нет уж! Отвечать придется по всей строгости трибунала!

- Успокойся, Надюша, - коснулся ее плеча дедушка Ленин. - Это техника. А всякая техника пр'инадлежит человеку. Скажите, - обратился он затем к Гарину, сощурив свои добрые, голубые глаза, - а что ваша машина может р'ассказать пр'о большевиков?

- Про большевиков? - пожал плечами Гарин. – Сейчас посмотрим...

Он снова склонился над прибором, и снова раздалось какое-то шипение, постукивание, позвякивание, которое вдруг оборвалось холодным, торжествующим голосом машины:

- Про большевиков.

И все замерли.

- Куем орала на мечи.

Не люди мы, а кирпичи великой стройки светлой жизни для тех, кто нищ, убог и сер. Кровавый путь кровавых мер ведет нелепо и зазря непоправимою бедой, и кровицей своей родной умыта мертвая земля. КОНЕЦ ВСЕМУ.

Начало зла.


Гарин упал на колени.

- Ильич, дорогой, пощади! Не ведает она, что пишет! Это я виноват! Я один!

- А машина-то ваша антисоветская, - сощурился Бланк-Гросшопф.

- Ну конечно! Ведь я сразу сказал, что она правду пишет. Пусть меня стреляют, пусть вешают, как других, за челюсть на столбе телеграфном, только ее пощади! Не виноватая она.

- А что, - улыбнулся гуманист, - вот вам спр'авка, - он тут же чиркнул на колене записку, - отдадите ее коменданту, и по ней вас и вашу семью р'асстр'еляют сегодня. А машину мы оставим. Пусть она наобор'от р'аботает. Гор'ькому она понр'авится.

Погрустнел тогда Гарин. Не к тому он шел всю свою жизнь.

А жизнь - это не шутка, господа.
Аватара пользователя
Vadim Deruzhinsky
Модератор
 
Сообщения: 9282
Зарегистрирован: Вс дек 24, 2006 8:15 pm
Откуда: Минск

Сообщение Абырвалг » Пн май 03, 2010 10:04 pm

Прочитал все рассказы. Оговорюсь сразу - я не знаток и не большой ценитель литературы. Кроме того, как известно, на вкус и цвет.. Поэтому, со своей колокольни так сказать..
Первые 2 рассказа - полный мрачняк, согласен с Kat Leo. Одновременно это мне напомнило "Котлован" Платонова, чего-то из Михаила Булгакова, где он автобиографически описывал своё психич. расстройство и как к нему в бреду приходил убитый на войне брат. Словом, мрачную тяжесть вам передать удалось.
По стилистике, на мой взгляд, местами элементы классич. русск. лит-ры, а во многих местах оч. напоминает пафосный стиль изложения Александра Проханова.
3-й рассказ - как-то малоубедительно. Сумятица какая-то (может не оч. внимательно читал), плюс всё как-то угловато прописано.

А вот рассказ "Литературная машина"- оч. понравился. Прочитал с удовольствием. Оригинально и интересно. В каком году вы это написали? По стилистике очень похоже на Пелевина.
Сам стиль (документально-фантастический) выбран - в точку.
Плюс личность Ильича - это реально неразгаданный, недооцененный феномен (до сих пор). По моему субъективному мнению, Ленин - один из людей за всю историю, кто реально изменил мир. Масштаб его мыслей поражает и пугает. Его гений - вне сомнений. Злой гений.
У вас получилось всё это, так сказать, экзистенциально отобразить, плюс забавно-оригинальная чревовещательная лит. машина - класс. Мне кажется, этот рассказ был бы многим интересен..
Аватара пользователя
Абырвалг
 
Сообщения: 1001
Зарегистрирован: Сб июл 12, 2008 11:54 pm
Откуда: Минск

Сообщение Vadim Deruzhinsky » Пн май 03, 2010 10:12 pm

Абырвалг: «А вот рассказ - оч. понравился. Прочитал с удовольствием. Оригинально и интересно. В каком году вы это написали?»

В 1990. Двадцать лет назад. Еще до развала СССР и как «фигу всем коммунистам».
Аватара пользователя
Vadim Deruzhinsky
Модератор
 
Сообщения: 9282
Зарегистрирован: Вс дек 24, 2006 8:15 pm
Откуда: Минск

Сообщение Абырвалг » Пн май 03, 2010 10:21 pm

Vadim Deruzhinsky писал(а):В 1990. Двадцать лет назад. Еще до развала СССР и как «фигу всем коммунистам».

А мухоморы Ильича - это не аллюзии на "Ленин-гриб" C.Курёхина?
Аватара пользователя
Абырвалг
 
Сообщения: 1001
Зарегистрирован: Сб июл 12, 2008 11:54 pm
Откуда: Минск

Сообщение Vadim Deruzhinsky » Пн май 03, 2010 10:45 pm

Нет, это из статьи в «Аргументах и фактах», где писалось о том, в Финляндии в шалаше Ильич ел мухоморы, которые ему под заказ приносили местные дети. ФАКТ – ибо я считаю «АиФ» вполне заслуживающим доверия изданием.
Аватара пользователя
Vadim Deruzhinsky
Модератор
 
Сообщения: 9282
Зарегистрирован: Вс дек 24, 2006 8:15 pm
Откуда: Минск

Сообщение Vadim Deruzhinsky » Пн май 03, 2010 11:07 pm

В рамках «веселого» приведу еще отрывок начала 1990-х (моего незаконченного романа с названием @, где главный герой – не какой-то человек, как у всех писателей, а бездомная собака).

«Глава 3. Близится эра светлых годов

Люди носят верхнюю одежду главным образом для того, чтобы прятать от чужих глаз свое драное, вонючее и грязное нижнее белье. Сука знала и многое другое о людях: ведя приземленный образ жизни и бегая под ногами прохожих, она смотрела на окружающих под своим углом зрения.

Она родилась тут, в парке, два года назад.

Воспоминания детства связаны в основном с мусорками и вкусными помоями, помнятся также кошмарные эпизоды драпанья от бультерьеров и овчарок, которых хозяева выгуливают в парке.

Глисты и непогода неблагоприятно сказались на здоровье собаки, которого и так было мало. Скоро наступит новая зима, а уж тогда-то сука точно подохнет. Но пока еще можно и пожить.

Проблема упирается в жрачку. Надо что-то жрать. Сучка работала одно время попрошайкой у гастронома: прикидываясь жалким, дрожащим от голода уродцем (тьфу, самой противно), она канючила провиант у покупателей. Место было доходное, иной раз ей удавалось за день съесть кило мяса, не считая всяких пирожков и другого. Но потом ее вытеснила с этого лакомого места парочка кобелей с проспекта – покусали пару раз, облаяли. Ей пришлось перебраться на троллейбусную остановку. С остановки она ушла через неделю сама: дают мало, да и надоело как-то на одном месте околачиваться.

Сейчас она контролировала ресторанные мусорки "Интуриста", две помойные точки у базарчика на бульваре, детский садик, продавщиц чебуреков у входа в метро. В сфере интересов находилось также недавно открытое кафе в парке, но там уже несколько раз, судя по калдашекам, появлялись зверюги из соседнего района; встречаться с ними суке не хотелось.

Сегодня она решила сбегать на разведку к драматическому театру, оттуда ветерок доносил вкусные запахи.

Здание театра было огромным и невзрачным. Чудовищные, гигантские купола его, казалось, растут один из другого и обрушиваются вершинами куда-то на небо. Сука бежала вдоль серой длинной стены, пытаясь найти то самое место, где вчера она унюхала запахи ветчины и копченой рыбки, но стена никак не кончалась. Мелькали редкие низкие окна, в большинстве – без штор, пустые. У одного из окон сука остановилась понюхать чью-то свежую лужу.

Она не знала, что ее бабушка десять лет назад вот так же нюхала что-то у этого самого окна; из окна на бабушку смотрели актеры драматического театра. Десять лет – немалый срок. Бабуля бегала молодой и красивой, да и эпоха была иною, даже по людским меркам, хотя человеческий год идет за целых семь собачьих.

– Смотри-ка – вылитая Лотта! – актер Вафлин тыкнул пальцем десять лет назад в засиженное мухами окно, за которым остановилась бездомная бабушка. – Только эта какая-то клочковатая и чмошная. Лотта покрасивше была.

Сергей Иванович Башкуров посмотрел на собаку в окне и ничего своему коллеге не ответил. "Что у него в голове, черт возьми? Премьера, через пять минут на сцену, в зале руководители государства, а он на собак смотрит".

Генеральный Секретарь сидел со своей цековской свитой в первом ряду и впитывал начало представления. Башкуров знал об этом. Пьеса "Юный Октябрь" была событием в культурной жизни страны, и лидеры государства не могли оставить без внимания такое важное событие, как предпраздничная премьера новой постановки о Владимире Ильиче. Башкуров играл в ней роль Феликса Эдмундовича Дзержинского.

– Дай в образ войти, – бросил раздраженно Башкуров, сжимая пальцами виски. Он был одет в ярко-зеленую как газон шинель и в длинную узкую бородку.

– Ладно вам, Феликс, – отозвался весело Вафлин. – Появляешься ты на сцене раз двадцать, спорить не буду, зато у тебя только пара реплик. И те тупые.

– Но-но, умник. Расстреляю.

Вафлин играл второстепенного безымянного эсера.

– Ладно, – хлопнул ладонями по коленкам Вафлин. – Пойду.

Он встал и, закрывая за собой дверь гримерной, бросил: – Мужайся, железный Филя.

Феликс Эдмундович горько вздохнул. Ставка была высока, за малейшую оплошность его могли лишить квартиры, которую он вот-вот собирался получить. Ютиться дальше в однокомнатной с тещей и ребенком жена не станет, она просто уйдет от него. Ему прямо сказали: если ты, Феликс, подведешь – лучше сдохни. Меньше мучений.

Он глянул в окно, за которым что-то вынюхивала сиськастая сука, и ему вдруг нестерпимо захотелось стать ею: вот так вот нюхать что-то, ни о чем не заботиться, не бояться за свое завтра. Не возвращаться в убогую квартиру с вечными скандалами, толстой деспотичной женой и грязной кухней. Не занимать каждый месяц червонец до получки, не унижаться перед извергом-режиссером, не носить драные носки и не жрать через день эту ненавистную жареную селедку (любимое блюдо жены), которая вонюче ждет его на кухонной плите как неизбежность и итог бессмысленной жизни.

Он побарабанил пальцами по столу. Мысли непослушно разбегались, в голове ворочалась какая-то чудовищная каша. Невозможно сосредоточиться.

Собрав волю в кулак, он громко выдохнул воздух и решительно встал. Пора, как бы.

Контра, мать вашу...

Он упал из темноты на сцену, как в ледяную воду. Последние крупицы мыслей оставили его, он ослеп от невыносимого света рамп и чудовищного давления огромного зала, в который страшно было смотреть. Горло проглотило несуществующий комок, сухой рот пошевелился в поисках языка, глаза пробежались по деревянному настилу сцены.

- Владимир Ильич, - позвал он сцену.

Сцена не отвечала. Пугающе не отвечала. Совершенно неестественная тишина сковала и зал.

Что-то явно было неладно. Совсем неладно.

Башкуров глянул затравленно в зал, не увидев там ничего, кроме темной мешанины тысяч глаз и одежд. Потом медленно посмотрел налево - на центр сцены. И обмер...

Человек семь-восемь эсеров сидели за столом посреди сцены и с одуревшими лицами молча смотрели на Феликса. Они обсуждали план покушения на Ленина, которое должно было состояться завтра. Было совершенно ясно, что если тут появился Феликс, то никакого покушения не произойдет.

Башкуров понял весь ужас ситуации. Его несвоевременное появление не только нарушало ход пьесы, оно нарушало сам ход истории.

Надо было что-то делать.

Феликс надул губы, повел бровями, глядя по сторонам и шевеля руками в шинельных рукавах. Потом обратился к убийцам.

- Смотрите мне! - и зло погрозил им пальцем. Повернулся и пошел со сцены, зажмурив от ужаса глаза.

Он еще не успел дойти до темноты, как где-то далеко в зале раздался один смешок, затем другой... И, как лавина, рогот обрушился на сцену и смел под собой артиста: он упал, не дойдя всего двух шагов до границы тьмы и света, то ли зацепившись за что-то, то ли действительно сметенный потоком позора.

Вбежав в гримерную, Башкуров оторвал себе бороду и раскрыл настежь окно. Потом закурил сигарету.

- Ааааааа, - выдохнул он стон, закрыв ладонью лицо.

Ну вот и все, подумал он.

И правильно подумал.

Из окна в лицо ударил ветер, неся обрывки старых газет и мятые жухлые листы с ничейными записями. Башкуров отмахнулся от них, ударил рукой по парящим листкам. Что делать?! Что делать-то?!! Зааааараза...»

Конец цитаты. Далее продолжается этот интересный роман, где главным действующим лицом является @. То есть собака, не люди. А в этих "летающих листках" - история с названием "Литературная машина" как продолжение главы. Вот такой замысел я реализовал (написал 12 глав), но книга осталась в 1990-е годы не законченной.

Увы, это навсегда.
Аватара пользователя
Vadim Deruzhinsky
Модератор
 
Сообщения: 9282
Зарегистрирован: Вс дек 24, 2006 8:15 pm
Откуда: Минск

Сообщение Станислав Матвеев » Ср май 05, 2010 9:52 am

Похвально.
Но вот везде какие то просачиваются крики души что ли. Так почитаешь ваше творчество и кажется что "вся жизнь говно, все бабы..." дальше знаете.
Станислав Матвеев
Модератор
 
Сообщения: 1316
Зарегистрирован: Вт янв 15, 2008 11:55 am
Откуда: Гомель, Беларусь

Сообщение Сибиряк » Ср май 05, 2010 3:47 pm

Vadim Deruzhinsky

Неплохо пишете.А вот исторической достоверности добавить бы.Ну как могут бликовать русские пушки в Болгарии,они же тогда чугунные были,медных уже и при Петре очень мало было.
Сибиряк
 
Сообщения: 3877
Зарегистрирован: Ср янв 13, 2010 3:09 pm

Сообщение Vadim Deruzhinsky » Чт май 06, 2010 11:48 pm

Сибиряк: «Неплохо пишете.А вот исторической достоверности добавить бы.Ну как могут бликовать русские пушки в Болгарии,они же тогда чугунные были,медных уже и при Петре очень мало было».

Спасибо за оценку. Что касается чугунных пушек, то их тогда надраивали до блеска.

Станислав Матвеев: «Похвально. Но вот везде какие то просачиваются крики души что ли».

Я и писал только о том, что может быть достойно рассмотрения как какой-то «крик души». Мало того, пытался как бы продолжить цикл Пушкина «Маленькие трагедии», точно так первоначально назвав цикл своих рассказов.

Но вот, мне кажется, такой «нейтральный рассказ», который вроде как не «крик души». А просто рассказ о Минске в духе городской культуры. По сути – это ФИЛОСОФСКИЙ рассказ.

Вадим Деружинский

НЕНУЖНЫЕ ВЕЩИ

Рассказ написан: Март, 1992 г., Минск


Я уже давно привык к тому, что в Минске время от времени мне попадаются улицы, о существовании которых я никогда не подозревал. Бывает порой, что знакомые до скуки места, захоженные мною, протертые вдоль и поперек моими ботинками, в один миг обрываются неизвестным мрачным тупиком или открываются, прямо как божественное озарение, чудным светлым проулком. И все это – совсем случайно, нежданно, как новый поворот в жизни (надежда или утрата?); есть в них что-то похожее на саму жизнь. И я часто думал: откуда они берутся, эти новые мне улицы? Мелкие, неизвестные, отсутствующие на любом плане города и - может быть - несуществующие вообще; кто знает?

Примерно так в тот вечер думал я об этом городе, раскрывающемся мне, как китайская головоломка, каждый раз своей новой, скрытой стороной, и я знал, что жизни моей не хватит постичь его всего.

Вот и эта темная, безликая улица, куда я вышел случайно, пытаясь срезать дорогу на Немигу, - откуда она? Привет ей, безымянной, дохлой и грязной, выродившейся, задушенной родовитыми соседями. Плюнувшей на саму себя, уставшей смертельно и безнадежно. И грязный дождь, поливающий ее как-то тягостно и монотонно, как нельзя более подходил ее характеру; в дряхлых стенах пузырились щербатые кирпичи, немощно гудели пустые чердаки, узкий провал подворотни был темным и безлюдным, и старые газеты, как диковинные птицы, кружили в пространстве, то проносясь хищными комками, то гордо паря на расправленных квадратных крыльях.

Тут было неуютно и холодно, и я шел, ежась в плаще, прячась от назойливого липкого дождя; я прятал руки в карманах и выпячивал в задумчивости нижнюю губу. Улица Кризиса. Я бы не удивился, если бы она называлась именно так.

И то ли махнул ветер, подняв меня, как газету, то ли я сам поскользнулся, загребнув в коричневой луже, то ли что-то случилось иное, - вдруг потащило меня, понесло в черную подвальную яму на краю тротуара - и я полетел в нее, разбивая на лету подвальное окно, и упал в темноту, и отзвучал звон битого стекла, и смолк мой крик, и я потерял сознание...


* * *


Это была маленькая подвальная комнатка - из тех, что устраивались зачастую в старых довоенных домах. Было сыро и темно, пахло мышами и нафталином, и углы комнаты с полками и антресолями скрадывались каким-то странным паутинным сумраком. Я был уложен на жесткий, как стол, диван, и тусклые лица смотрели на меня сверху, и одно из лиц сказало:

- Очнулся.

Я сел.

Кости оказались целыми, хотя подобное падение - подумал я мрачно - в другой раз не пройдет даром.

- Ну и ну, - отозвалось то же лицо. - Вы живы? Как вы себя чувствуете?

В ответ я простонал и снова упал на диван.

Жив.

Я жив.

И все успокоились.

- Ну и слава Богу, - услышал я тот же голос. Это была женщина лет тридцати, маленькая и в прошлом довольно симпатичная. Ее личико было посечено морщинками, и если бы не они, ее можно было бы назвать красивой.

- Красиво упал, - заметил человек в черном берете, хилый и хрупкий; его большие изумрудные глаза смотрели печально, а следы краски на тонких пальцах, которыми он гладил щуплую бородку, выдавали в нем художника.

- Мужчина, - похвалил меня мужчина в военной форме, а последний, четвертый обитатель комнаты добавил:

- Тот падает, кто выше поднимался.

Это был низенький толстячок с черными круглыми очками.

Слепой философ. Это символично.

Четыре обитателя маленькой темной квартирки стряхнули с моих одежд осколки стекла, заставили укрыться сухим пледом и угостили чаем в стакане, где долго пузырился кипятильник. И я потихоньку успокоился и мало-помалу стал проникаться симпатией к этим людям.
Плохо было, что мое падение, мое появление здесь прервало их беседу. И я старался больше не мешать им и молча пил чай на краю дивана; я смотрел в разбитое мною окно у потолка, где видел темный бесконечный дождь, а они уселись на свои места - в кресла, и их разговор продолжался.

- Никто никогда не поверит мне, - говорил художник в черном берете. - Никто. Никогда. Да мыслимо ли такое? Я и сам себе не верю. Но это - моя жизнь, а если она была на самом деле, то я не могу не верить. Это вы можете верить или не верить. А я верить обязан.

Слепой философ поморщился:

- Чушь. Бред. Важно понять или не понять. А верить или не верить - это не вопрос.

- Не мешайте ему, - вмешалась женщина. - Пусть он, пожалуйста, говорит. Рассказывайте.

- Да... - художник поднялся из кресла и стал прохаживаться по комнате, нервно сжимая пальцы. - Да. Понять. Понять - значит поверить. Я ничего не мог с собой поделать. Моя жажда рисовать, писать картины - это выше всего, выше моей жизни, это больше, чем я, и это сильнее, чем я. Ох... Знали бы вы, как мне тяжко. Отчего, отчего это произошло именно со мной? Вначале, очень давно, когда я только учился рисовать, я не мог в этом разобраться. Это было так странно... Судите сами: я рисовал, скажем, натюрморт из груши и селедки, а когда рисунок был закончен, оказывалось, что натура исчезла. Груша и селедка исчезли. Они были теперь на рисунке - как живые, но исчезли из мира реального. Я их искал, я думал, что они упали, закатились куда-нибудь под стол, но найти не мог. Я рисовал собаку, и она после этого исчезала. Я рисовал цветы - и они пропадали бесследно. Они оставались на рисунке, но уходили из реального мира.

- Чудеса, - прошептал философ.

- Это не чудеса! - повернулся к нему художник. - Это трагедия! Всей моей жизни. Когда я понял зловещую силу моего дара, я решился на опасный эксперимент. Я написал автопортрет.

- Вот этот, что ли? - военный мужчина, по погонам которого я определил майора, ткнул пальцем в стену, где висел портрет в полный рост человека с бородкой и в черном берете.

- Да, да, да! Именно!

- И что?

- И все. Меня не стало.

- Не надо так волноваться, - спокойно проговорил слепой философ, раскручивая в своих руках учебный глобус. - По этому поводу я много чего мог бы вам порассказать. Мир реальный, мир нереальный... Куда все уплывает, откуда все приходит... Все зыбко, все расплывчато. Сферы бытия переливаются из одной в другую.

- По-моему, - сказал художник, - есть всего две сферы: сфера бытия и сфера небытья.

Философ раздвинул в улыбке толстые губы:

- Охохо. Это эмоции. Реальность в небытье, и иного, кроме несуществующего, не существует. Вот, к примеру, этот глобус. Есть он, по-вашему, или его нет? Вы скажете, что он есть; но если нет самих вас, если вы умерли и вас уже не существует, то существует ли тогда он? Философия ищет в мире порядок, а вы, художники, сеете хаос. Глобус существует, пока вы знаете, что он - глобус. Если не будет вас, то знать этого будет некому. Это уже будет не глобус, а деревянный шар с картинками. Хотя, впрочем, некому будет знать и то, что это шар. Это будет кусок материи; но суть его - глобус - уйдет с вами.

- Обидно, - художник сел в кресло и обнял голову руками, - обидно. Обидно видеть, как гибнут вселенные.

- Ничего не гибнет, - зевнул философ. - Гибнуть нечему. Ничего не было.

- Не знаю отчего, - сказала вдруг женщина дрогнувшим голосом, - но мне захотелось рассказать о своей свадьбе.

- О свадьбе? А что у вас там было со свадьбой?

Все замолчали. Замолчала и она, кусая губы, а потом вдруг разрыдалась, и всем стало как-то неловко, а она, размазывая по щекам слезы, начала рассказывать некрасивым, ломким голосом:

- Я любила, я так его любила... И была у нас свадьба. Мы сели за стол. И открыли шампанское. И пробка попала ему в глаз.

И она захлебнулась в рыданиях.

- Ну, ну, успокойтесь... - пробормотал художник. – Чего не бывает... эка невидаль...

- Дааа!... - обиделась рыдающая. - А он упал и вилкой попал мне в шеюууу...

- Ну, ну же... Не надо плакать. Со всеми бывает... - художник гладил ее волосы, а она поливала его пиджак горючими слезами.

- И попал мне в шею вилкой... А я упала и порвала шнур от светильника... И... И...

Она, задыхаясь, не могла выговорить ни одного слова.

- Успокойтесь, дамочка, - майор подсел рядом и мужественно сжал ее тонкую руку. - Что "и"?

- И... все гости дали дуба от электрического тока.

- Как? - мужчины переглянулись. - Все? Все гости?

- Все до одного!.. - она замотала головой и упала на грудь офицера. - И после этого он... он меня бросил!

- Я понимаю, это несчастье, - пожал плечами философ. – Но разве вы виноваты? А впрочем... Вас бы все равно бросили и разлюбили. Это закон. Бросают всех. И уж лучше раньше, чем позже. Так что вам повезло.

- Не знаю, чем вас и утешить, - сказал женщине майор. – У меня тоже были утраты, и я очень даже вас понимаю. Солдатская жизнь, знаете ли, сурова, и скупая мужская слеза каплет не часто. Но вот был со мной казуистический случай... Ехал я в поезде Ташкент-Мангышлак. Ну, выпили, ясный хрен. И, знаете ли, сбежала моя шинель. Кинулся я ее искать: нету. Туда прибежал: нету; сюда прибежал: и здесь нет. Весь поезд обегал. А нашел я ее в плацкарте, спряталась там и с мужиками в карты играла. "Вот я тебя, сука, и нашел", - сказал я ей. И после этого случая никогда больше в поездах не ездил.

И майор достал из-за спины старую, протертую, завонявшуюся потом шинель:

- Во!

Женщина охнула, глянув на нее, а потом охнула еще раз, потому что дверь в комнату стала с тягучим скрипом открываться, и сквозь ее проем хлынул в подвальную темноту невыносимый свет.

Шинель взметнулась в воздух и упала, раскинув рукава, и рядом упал на пол женский томпончик для пудры - в морщинках, но еще красивый. И еще вертелся учебный глобус, когда квадрат света из двери выполз на засиженный мухами корявый автопортрет.

И в складское помещение вошел сторож Ефим. Шаркнули носимые во все времена года валенки, Ефим зевнул, почесал рот, оглянулся, все ли на месте.

- Выкину завтра же весь этот хлам на помойку.

И тут он увидел разбитое окно и меня, занесенного ветром сюда.

- Епсель-мопсель, - удивился он и поднял меня с пола. И его грязные, закоржупленные пальцы стали комкать мои белые хрупкие листы.

- Хорошая бумажка... - Ефим полистал газету. - Будет чем жопу вытереть.

И так же вонюче зевая, унес он меня с собою. Мне есть, чем гордиться: хоть я один чем-то оказался полезен.
Аватара пользователя
Vadim Deruzhinsky
Модератор
 
Сообщения: 9282
Зарегистрирован: Вс дек 24, 2006 8:15 pm
Откуда: Минск

Сообщение Vadim Deruzhinsky » Пт авг 27, 2010 12:48 am

У меня два вопроса.

Почему никто из форумчан не захотел в этой ветке выложить свои стихи или рассказы? Неужто никто не пытался что-то свое написать? Не стесняйтесь, смело тут выкладывайте.

Второй вопрос.

Мне хотелось бы обсудить представления о вообще нынешней литературе Беларуси. Что она собой являет, куда идет, к чему зовет, а может – ее нет вообще.

Буду благодарен за мнения.
Аватара пользователя
Vadim Deruzhinsky
Модератор
 
Сообщения: 9282
Зарегистрирован: Вс дек 24, 2006 8:15 pm
Откуда: Минск

Сообщение Vadim Deruzhinsky » Пт авг 27, 2010 1:03 am

В рамках «затравки для форумчан» в публикации на Форуме помещаю стихи друга нашей газеты – которые мы не можем в газете опубликовать просто потому, что она не печатает художественные произведения. Но это можно опубликовать тут.

Василь Лысковец (псевдоним) стихи этой серии написал, живя у детей этим летом в Италии.

1.ЛИТВА С АЛЬП

***Снег на вершинах

В Италии есть райские места
Возможно вся Италия такая
И солнце, восходящее с утра
Увидит рай от края и до края

Морские берега целует бриз
В горах снега и это не каприз
Июнь земля благоухает
Цветами полнятся усадьбы и дворы

И красоте божественной природы вторят
Тысячелетние творения людей
В гармонии природа человек
Дороги, горы, виллы и поселки

Уютные по всей стране
В долинах,на холмах,
у рек, на берегах морей
И там где человеку лучше, веселей

Ведь строили в те времена
когда не нужны были разрешения
А брали от природы
все что лучше

А на вершинах Альп снег белизной сверкает
И ждет свей природной череды
Возможно к августу он и растает
Но не увижу новые черты

В конце июня самолет
меня сквозь тучи унесет
Над Вильней ранее столицей ВКЛ
В наш стольный Минск

В те времена ее удел
А в скором будущем Преемник
Пока еще не осознал себя Приемник
Но скоро ясно станет всем.

***корни беларусов

Литва как много в этом звуке
Но мы с тобой давно в разлуке
Еще в Адама времена
писали все о нас Литва

"Отчизна моя ты как здровье"
Писал Адам о нас с любовью

А наши деды властелины
Суть легендарные Литвины
Великий ряд князей Литвы
Миндовг, Ягайла, Витавт, Гедемин.

Их предки палбские славяне
В глубокой древности
У балтских берегов
между Саксонией и морем

Союз племен образовали
Вилеты,Лютичи,Литвины,Радары,Абодриты,Русы
Отсюда корни беларусов
и великокняжеских Литвинов.

Их не смущают имена
Закреплены в них язычество и наша древность
И времена германского соседства
С Саксонией мы жили рядом 700 лет

Проникновение имен в взаимодействии племен
Германских, кельтских ,норманнов и славян
нашли ученые историки лингвисты
жамойтские им корни не известны

Они известны лженауке
Что процветает у соседей

История как лес в сусанинские времена
Где 300 лет нас заблудить стараются соседи
И до Сусанина их было тьма
И до сих пор о нас все в ложном свете

Задача их лишить нас старины
Земель что нам принадлежат по праву
Забрать себе князей и вояров
Их земли, города и нашу славу

Когда Литва погибла начался дележ
Ее земель, истории и славы
И 300 лет до сих времен
Нас делят меж собой соседи

***Последнее нашествие Орды

Не знали мы Орды нашествий
Через столетия пробил грозный час
Пришла Орда с союзною Москвою
Разрушить, сжечь и уничтожить нас

Царь страшный войску дал наказ
"Не быть литвинам ,унии, жидам - "

И царские войска обрушились лавиной
Ее остановить ,как ранее Орду, мы не смогли
На поле брани наше войско пало
Надежда: ополченцы, партизаны и гарнизоны городов

Держали города и крепости осады
Но много лет в Литве Орда бесилась
Уничтожая все и вся и новые осады учиняя
И волны крови омыли наши города и веси

В безумии врагов
Литва становится преддверьем ада
Жгли, резали, в котлах варили, сажали на колы
Как скот в цепях в неволю гнали
Чтоб заселить края Москвы

Европа содрогалась в ужасе и страхе
Напуганная Польша удобного момента ждала
Для ввода войск, которых было мало
Увы лишь через много лет пора ее настала

И войско Короля пошло союзнику помочь
Но поздно.. над Литвой нависла ночь
Трагический венец
Истории Литвы пришел конец.

***Племя вне Европы

Сейчас посмотрим с далека
Как появилась на краю Европы
Культурная, великая и сильная Литва
Став после Рима второй Империей Европы.

Раскопки первой ВКЛ столицы Новагрудка
Поражают высокими уровнем и техникой изделий
Стекло, металл, посуда, строительные материалы, гончарные изделия,
Оружие,военные доспехи и даже мастерская

Изготовления средств взрыва и горения для штурма
Крепостей. Возможно это алхимии рубеж
Кто организовал по евро-калькам правление страной и войско
По оснащению и тактике передовое.

Создал в местах где по лесам жамойты оказались вне Европы
За 1000лет все индоевропейцы размежевались в языках
Ушли от всем понятной от Рима до норманнов языковой базы
Жамойты же в лесах на 1000 лет укрылись

и сохранили больше всех архаику наречия
Потом стали гордится...Мы римляне
К ним поздно письменность пришла с гончарным кругом
Лишь через 300 или больше лет

***Пришельцы создали ВКЛ

Вы скажите Пришельцы создали ВКЛ. Добавлю не инопланетяне.
Но кто ее создал и был опорой.
Союз племен славянских:
Вилеты,Лютичи,Литвины,Абодриты,Русы

С глубокой древности они владели и защищали земли
Между Балтийским морем и Саксонией германской
Столица Староград ныне Одьденбург немецкий.
О чем в их хрониках сообщалось многократно

Союзу гибель много раз грозила
От саксов, франков, римлян и аланов
В сраженьях воинство мужало и казалась
Штандарт с Пагоней наш не победим.

Но наступил момент как и в борьбе с Москвою
Иссякли силы для защиты от вторжения германцев
Союз решил уйти всем миром на Восток(а сербы на Балканы)
Где земли Немана, Днепра и Буга

Где с незапамятных времен Великого переселения
Их ,не пошедшие на Запад, братья жили
Здесь первый лагерь а затем столицу
Они назвать решили Навагрудак

Созвучно в память о другой столице
Оставленном германцам Стараграде
Столице древней славянского союза
О чем сообщают Хроники германцев

Здесь европейские Пришельцы создали ВКЛ
Чтоб вместе с Витавтом великим
Распространить ее просторы
от Балтики до Черного морей

***дамоклов меч

Столетия Литву они обороняли
от степняков, Орды и рыцарей тевтонских
Но выросла Москва с Ордою породнившись
Она дамоклов меч у нашей головы

И первой жертвой стали Вояры
Потомки Пришельцев зачинателей Литвы
Исчезли навсегда династии и роды
Кто крепкой был опорою Литвы

Их нет ,погребены деды, отцы и дети
Без них на тело хладное растерзанной Литвы
Как волки стаями нагрянули соседи
Делить, кромсать Литву

Огромные куски достались тем, кто в силе
Но ухватили слабые сполна
Все получили долю
Россия, Польша, Латвия, Жамойты

***Царь запретил нам зваться литвинами

Жамойты оказались всех счастливей
Литву они особенно любили
Хотя вступили в ВКЛ поздней
И не заметны в силе ее были

А в славе не оставили следа
Однако свой момент не упустили
Когда после восстаний в нашем крае
Царь запретил нам зваться литвинами

Нам имя белорус придумала Россия
Тогда Жамойты взяли наше имя
Во все края их понеслись призывы
Литовцы мы, наследники отныне Литвы великой

Ну как спасибо не сказать России
Подарок щедрый
Следом будет Вильня
Как кол осиновый для Беларуси.

Чтоб не воскресла .
Так она им мила.

Июнь 2010
Аватара пользователя
Vadim Deruzhinsky
Модератор
 
Сообщения: 9282
Зарегистрирован: Вс дек 24, 2006 8:15 pm
Откуда: Минск

След.

Вернуться в Иные темы

Кто сейчас на конференции

Сейчас этот форум просматривают: нет зарегистрированных пользователей и гости: 19